Эта книга о простых людях, с их достоинствами и недостатками, живыми и ушедшими в мир иной. Они очень разные и неповторимые, но объединяет их одно – доброта, любовь к жизни, непоколебимость духа, стремление даже в самой трудной ситуации не сдаваться. Они умеют смеяться над собой, что не каждому дано. Далеко не все из них верили и верят в Бога, но они ценят заповеди Господни: не воруй, не убивай, не лжесвидетельствуй, почитай родителей своих, не желай жены ближнего своего… К этим заповедям автор добавил бы еще одну: не злоупотребляй спиртным. Ибо многие беды на нашей многострадальной земле именно от этого греха.

Автор выражает благодарность за оказанную помощь в подготовке к изданию этой книги Надымову А.П., Обросовой М.П., Андрееву О.Г., Макарову К.В., жене, детям Лене, Гале, Андрею.

СОДЕРЖАНИЕ

Таракан сибирский

Рассказы моего деда

Привидение

Жестокость

Через круги ада

К свету

Степиха

Два характера

Кузьмич

Последний избиратель

Ключ от сейфа

Случай на Северном

По шпалам или возвращение из свадебного путешествия

Глухарь и Редька

Выбралась из дыры

Трофимыч

Матрена

Сережка Партизан

Попутчица

Боря Данилов

На курорте

Альдегид

Сережа Терехов

Миша Здорнов

Давно

Однофамилец

Сватовство электрика

Два приколиста

Когда же священник…

Утешил

Новые туфли

Свадебный костюм

Сюрприз

Шалун

Левак

Не поддадимся

Таракан сибирский

В деревне Ананькина в доме у дедушки часто жили учителя. Как правило, это были молодые незамужние женщины. Исключением из общего правила была Зоя Михайловна. Ей было лет тридцать или чуточку меньше. И была она родом из той самой деревни, где родился и вырос Герой Советского Союза А.Д. Топорков.

Зоя Михайловна была среднего роста, внешне привлекательна и дополнением ко всему этому были ее светлые вьющиеся волосы. Характер у нее был добрый, и мне, мальчугану, жившему в ту зиму у дедушки и бабушки, было не понять, как такую славную женщину некий Петров мог бросить. Бросить вместе с сыном Ванюшкой, которому и было-то всего три с половиной – четыре года. С Ванюшей мы сдружились и все время проводили вместе, то катаясь на кобылке с горки, то играя в прятки или другие игры.

Однажды мы с ним пришли домой поздно вечером и услышали доносившийся с печи какой-то незнакомый писк и уаканье. Мы пытались взобраться на русскую печь, чтобы узнать, что это за странное существо позволило нарушить нашу мирную жизнь. Но нам почему-то не позволяли подниматься на печь, и на вопрос: «Кто это там пищит?» – дедушка ответил, что это «таракан сибирский», которого он нашел под зародом1, когда ездил на лошади за сеном. Тогда я еще не знал, что дедушка был большой шутник, потому легко в это поверил и заказал ему сделать лыжи, чтоб самому найти «таракана сибирского».

Когда лыжи из осины были готовы, мы с Игорем Хомяковым, таким же несмышленышем, как и я, жившим недалеко от дедушки, сгорая от нетерпения, отправились на поиски «таракана». В тот год зима была снежной, и около изгородей лежали большие сугробы. Лыжи у нас были одни на двоих, вот и приходилось передвигаться по снегу то каждому на одной лыже, то обоим на двоих, но так, что один становился на лыжи, а другой ему на пятки, делая движения в такт первому. Не всегда это удавалось, и тогда мы падали в снег, снова поднимались и шли от зарода к зароду. И в том и в другом случае мы очень уставали, что, однако, не мешало нам трое суток вести поиски «сибирского таракана». Уходили на поиски с утра, успев позавтракать, а возвращались домой под вечер, вымокшие и голодные. Знали о наших напрасных поисках дедушка с бабушкой, но оба помалкивали. Считали такие самостоятельные вылазки очень полезным занятием для детей.

Так мы с Игорем обшарили и истыкали палками все ближайшие зароды, но «сибирского таракана» так и не нашли. А того «таракана», что «нашел» дедушка, стали звать Катюшей. Наверное, в честь моей бабушки, такой же доброй и открытой, как Зоя Михайловна.

На следующий год Зоя Михайловна уехала, перевелась в другую школу, но еще долго писала им письма. Спустя лет пятнадцать мы встретились с Ваней Петровым. Был он выше меня ростом, но весь в мать, добродушный и скромный. Я спросил его, когда он собирается жениться. Ваня ответил: «Вот когда встречу такую же девушку, как сестра Катя, тогда и женюсь». С тех пор мы с ним больше не виделись. Они уехали не только из района, но и из области.

Рассказы моего деда

Человеком, оказавшим на меня самое сильное влияние, был мой дедушка, Андрей Ермолаевич. Меня всегда восхищали в нем его не знавшая границ доброта, удивительная простота и неиссякаемый и какой-то мягкий юмор.

«Эту быль рассказал нам один старый солдат еще в первую империалистическую. Было это задолго до войны. Служил в кавалерии солдат. Дома у него остались жена и родители. Вот из деревни ему приходит письмо от друга. Пишет, что жена, мол, твоя тут с одним гуляет. Написал, где она с ним встречается и в какое время.

Командир хороший был, отпустил солдата домой на несколько дней и даже с саблей. Приехал служивый днем, просидел до вечера в кустах, а когда стало темнеть, пробрался к конюшне, к тому самому месту где, по словам друга, под извозом мог найти свою жену с любовником. Притаился он за забором и слышит голос её кавалера: «А что если твой муж приедет? Что тогда будем делать?» И тут знакомый голос жены: «Не приедет. А если и приедет, то мы с мамой его живо на тот свет отправим». Помутнело в глазах солдата. Знать, правду писал его друг. Понурив голову, пошагал солдат околицей не домой, куда ему так хотелось, а к другу. Переночевал, а днем нагрянул домой, как будто только что явился. Жена в слезах, обнимает его, рада не рада. Пообедали, жена предлагает ему ехать в гости к теще – матери своей в соседнюю деревню. Запрягли лошадей, поехали. Теща встречает зятя с дочерью блинами да брагой. Сидят за столом, разговаривают. Теща подает ему кружку с брагой. Солдат отказывается: «У нас сначала хозяева пьют, а потом гостям подают». Та ему снова подает, а зять опять отбивается. Видит теща, что ничего у нее не получается, а самой-то жить охота и подает кружку своему старику. Тот, недолго думая, навернул эту кружку и дух отдал. Солдат в гневе вытащил из ножен саблю и со всего маху рубанул теще по голове. От второго удара упала к ногам голова жены.

Солдат на лошадь и в полицию. Мол, так-то и так, убил тещу и жену. Приезжают на место происшествия судебный следователь и полицейский. Смотрят, на полу валяются три трупа. Объяснил солдат, как все было, и дал собаке выпить остатки браги. Собака тут же ноги протянула. Как бы там ни было, но отпустили солдата на свободу, и он вернулся в свою часть».

«Подобная история случилась и в нашей деревне Ананькина. Сейчас еще живет в ней Алексанья на самом краю деревни. Тогда она была молодая, лет двадцати пяти. Муж ее спутался с одной бабой, а потом и совсем ее бросил. Невзлюбила эта баба Алексанью и надо ей ее со света белого сжить. Неподалеку от дома Алексаньи жила Солдатка. Муж ее ушел на войну в Первую мировую и не вернулся. За это ее прозвали Солдаткой. Была у нее дочь, молодая, красивая, работящая, душа девка. Других детей больше не было. Уговорила баба Солдатку «угостить» Алексанью на помочи2. Та, будучи недалекого ума, сообщила об этом в письме в город своему брату. Последний, поняв, что может произойти непоправимое, тут же написал письмо Алексанье, предупредив ее о готовящемся.

Вот собрала Солдатка помочь. Поработали день, вечером ужин. Поужинали, вышли из-за стола, расселись по лавкам. Солдатка по кругу угощает помочан кислухой. Алексанье подает полную литровую кружку браги. Алексанья отказывается, отталкивает кружку рукой. Солдатке приходится подавать кружку с отравой своей дочери. Она сидела за Алексаньей, ближе к порогу. Ничего не подозревавшая дочь выпила всю кружку. Видно, очень хотела пить. Солдатку зло берет, «угостить» надо Алексанью. Второй круг. Опять доходит очередь до Алексаньи. Хозяйка вновь идет на кухню, наливает полную кружку браги и снова ей подает. Та опять отказывается и снова приходится подавать ядовитое зелье своей дочери. Девушка выпила вторую кружку браги и закачалась. Ничего не подозревавшие помочане посмеялись и на руках унесли ее на кровать. Прошло немного времени и девушки не стало. Угостила Солдатка крепко свою единственную дочь».

Рассказы дедушки о службе в Русском экспедиционном корпусе, сражавшемся в годы Первой мировой войны на стороне союзной Франции, я слышал десятки раз. И каждый раз слушал с большим интересом, до того он был великолепным рассказчиком. Он не только захватывающе рассказывал, но и был хорошим воспитателем, умел в совершенно ненавязчивой форме посеять в душе юного собеседника семена добра и непримиримости к злу. Он ненавидел ложь, предательство, воровство. Оставить человека в беде считал большим преступлением. Особенно запали в душу два его рассказа, я записал их еще тогда, осенью 1973 года, будучи студентом второго курса пединститута…

«В порту города Марселя нас, около тысячи русских солдат, (это, наверное, все, что осталось от Русского экспедиционного корпуса), посадили на пароход «Петр Великий» и Средиземным морем через проливы Босфор и Дарданеллы и далее Черным морем доставили в порт Новороссийск. Но Родина, куда мы так сильно стремились, встретила нас враждебно, оказывается, и здесь мы были не нужны. Когда пароход причалил к пристани, на палубу полетели с берега листовки. Мы читали их, рвали, бросали за борт. С пристани человек в белом полковничьем мундире спросил: «Кто вы такие, почему бросаете листовки в море?» Кто-то из наших громко крикнул: «Мы – большевики!» «Ага, с кем воюем, те и приехали»,– завопил полковник. Затем по его команде пароход отвели на несколько десятков метров от пристани. Смотрим, к пароходу подплывает моторка, битком набитая офицерами. Начался повальный обыск. У кого находились бульдожки (дамские револьверы) или что посолиднее, тут же забирали. А у одного солдата нашли железные вилы и женские панталоны. Воришка, опозорил всю армию!

Не дав высадиться в Новороссийске, нас тем же пароходом привезли в Севастополь. Первого сентября 1919 года мы ступили на родную землю, ровно через три года после высадки во французском порту Брест. О, как же за это время мы истосковались по родной России!

На следующее утро нас погрузили на поезд и отправили в Симферополь. Оттуда в город Туапсе и снова в Новороссийск. Высадили на берег и под конвоем, как скотину загнали на площадь. Всю ночь шел холодный проливной дождь, под укрытие никого не пускали. Промокли до ниточки, зуб на зуб не попадал.

Наутро нас под конвоем привели на вокзал, посадили на поезд и отправили в город Армавир. Снова казармы, муштра и снова агитация в белую армию. Даже на посты стали водить. И до меня дошла очередь идти в караул. Простоял два часа на посту возле тюрьмы. Вдруг приходит начальник караула с караульным и без всяких объяснений снимает меня с поста. Оказывается, в этот день один наш солдат патрулировал по вокзалу и увидел, как пьяный белый полковник приставал к сестре милосердия, отдыхавшей на скамейке, и пытался изнасиловать ее на глазах у всех. Солдат не выдержал и со всего маху ударил прикладом винтовки полковника по голове. Да так, что приклад отвалился. Насмерть уделал гада. Но и самого тогда же расстреляли.

После этого случая нас из Армавира направили на Северный Кавказ, в Ставрополь. Мы пешком топаем, а верблюды везут наши вещевые мешки. Прибыли в Ставрополь и опять занятия строевой подготовкой. Тут и схватил меня тиф, сначала брюшной, потом сыпной и возвратный. Десятками умерших от тифа увозили на машинах за город. Мертвецов и безнадежно больных вначале сваливали в сарай, а потом уже за город в общие могилы. И меня живого, но без сознания, затащили в сарай на отвал.

Когда сознание ко мне вернулось, открыл глаза, вижу, лежу в каком-то сарае среди покойников. Ноги озябли, терпенья нет. Хватился, на ногах сапог нет. Натянул шинель – все равно холодно. Смотрю, с одного конца сарая машина заходит, а с другого – солдат нашей роты идет. Сам высокого роста, ладный. Многих фамилии, имена помню, а его – забыл. Но век его помнить буду – он жизнь мне спас. Я зашевелился, приподнялся на локти. Он увидел меня, подошел вплотную, удивленно спросил: «Бахматов, ты что тут делаешь?» «Не знаю», – отвечаю ему, и свой голос не слышу. Дал ему три рубля на крендели, кушать очень хотелось. Он ушел, твердо пообещав вытащить меня отсюда.

Я снова потерял сознание. Очнулся в палате возле печки. Товарищи по палате спросили меня: «Как твоя фамилия?» «Бахматов» «А имя?» «Андрей» «Так и есть», – и рассказали мне, что был у моего отца у брата сын. «Иван?», – спрашиваю. «Не знаем. Он обещал завтра обязательно зайти», – добавил сосед по койке. Только не зашел мой спаситель ни завтра, ни послезавтра, ни потом. Как мне рассказали в палате, он пришел в часть и сгреб кой-кого за грудки. И с мата: «Ах, вы…мать! Вы что, братана моего живым захоронить хотите? Сейчас же везите его в лазарет. Пока не перевезете, не уйду». И не ушел.

«От тифа не умер, так по пьянке чуть не замерз. Поехал как-то на лошади на праздник Митрии к сватам в гости. Крепко угостился, про меру забыл. По дороге до своей деревни метров за двести из саней выпал и лежу на снегу. А лошадь на конный двор ушла. Хочу подняться на ноги, но как будто силы нет в ногах, и руки зябнут. Вожгался3, вожгался, подняться не могу. Гляжу, сосед Ванька Митькин едет в домашнюю сторону. Подъехал, на какое-то мгновение приостановил лошадь, сказал: «Покойной ночи, сосед» и поехал домой. Смеркалось уже. Я пытался крикнуть: «Помоги, Иван Дмитрич!». Да где там, как будто и не услышал. Лежу на дороге, барахтаюсь, смотрю, мимо Ваниха Прохорова идет. Тоже поглядела на меня и хотела мимо проскочить, да я уже не шутя поднялся на неё: «Ты что, забыла, как я тебя во время сплава из ледяной воды вытащил? Выручай и меня». Видимо, совесть в ней заговорила. Она подошла ко мне, помогла подняться сначала на колени, а потом и на ноги, и довела до ближайшего дома. Так по глупости своей лет двадцать бы уже лежал в земле сырой».

27 августа 1973 года дедушке исполнилось 80 лет. Тяготы первой мировой войны, ранения, три перенесенных тифа не прошли для него бесследно. Он с трудом передвигался, одышка мучала его, частые сердечные приступы приковали к постели. Чувствуя приближение своей смерти, он говорил: «Смерти я не боюсь. Закроются льдом реки, закроются и мои глаза. И все же не хочется умирать. До хорошей жизни дожили. Теперь только жить, да жить». Он все мечтал хоть одной ногой, да топнуть на моей свадьбе.

Сентябрь подходил к концу. Картофель в огороде был убран. Рассказы деда о прошлом были записаны. Пришла пора расставаться. Вкусно и крепко позавтракав, я собрался в путь. Бабушка проводила меня до крыльца, трижды поцеловав, благословила на дорогу: «Иди с молитвой, со Христом». В отличие от бабушки, дедушка в Бога не верил. Взяв в правую руку свою верную и неразлучную помощницу – дубинку, он вышел проводить меня за ворота. На улице не было ни души. Мы обнялись. В этот момент в горле моем все сдавило, на глаза навернулись слезы. Чтобы их сдержать, я сильно закусил губы, отвернул взгляд в сторону. Мы так и не взглянули в глаза друг другу, ни слова не сказали на прощанье. Никого и никогда, кажется, я не любил так крепко и нежно, как моего дедушку. Я чувствовал, что никогда больше не увижу его.

Я шел и всю дорогу плакал.

Привидение

Старик Тима сидел на лавке в своей избе, построенной в 1839 году, о чем говорит вырубка на доме, возле железной печки, резал сочни из сырой картошки и клал их на печь. Сухие березовые дрова в печи давали большой жар, поэтому сочни приходилось быстро переворачивать с одной стороны на другую. Для меня в детстве было большим удовольствием есть таким образом поджаренные ломтики картофеля. Не только вкусно, но, говорят, и полезно очень.

На столе у Тимофея стояла керосиновая лампа. Она напомнила мне случай пятнадцатилетней давности, когда вот также несколько женщин и мы с мамой сидели в его доме и пели песни. Лампа, нечаянно задетая хозяйкой дома, опрокинулась на пол. Из нее вылился керосин, и заполыхало пламя. Испугались все находившиеся в избе, и, кажется, больше всех я, семилетний мальчуган. Не растерялся только Тима, он схватил висевшую на заборке4 старую фуфайку и бросил ее на полыхавшее на полу пламя, преграждая огню доступ воздуха. Благодаря смекалке и находчивости старика пожара удалось избежать.

Под кроватью лежали принесенные с вечера дрова. Вот, пожалуй, и все, что мне в тот вечер запомнилось в доме одинокого старика. (Хозяйка, не такая уж и старая, несколько лет назад умерла.) И даже не это. Запомнился мне небольшой рассказ старика, видавшего виды, воевавшего в Первую мировую войну с немцами, сражавшегося с белыми в гражданскую войну, видевшего на сравнительно небольшом расстоянии царя Николая Второго. Меня почему-то тянуло к старым людям. От них не только узнавал много интересного из прошлой жизни. Большинство старых людей, как мне казалось, излучали огромную энергию добра, обладали мощным зарядом мудрости. И это излучение я испытывал всякий раз, как только оставался наедине со старым, умудренным жизненным опытом человеком. Рассказ простой, бесхитростный, о привидении. Но он почему-то запал мне в душу.

«В какой-то год, еще до Отечественной войны, – начал свой рассказ Тима, – я в Раменье сено косил. Лес в Раменье высокий, дремучий, стогодовалые ели. Там и днем-то одному страшно. Потому что в том лесу, сказывали, медведи водились. Да и нынче они людей пугают. Как стемнело, взял я свою литовку, топор, павжну5 и пошел в домашнюю сторону на поле. Залез на ближний стог соломы и расположился спать. Ворочался, до полуночи уснуть не мог. Вдруг слышу, внизу зашуршало. Глянул: у стога человек в белом саване стоит. У меня волосы на голове поднялись. От страха закрыл глаза, потом снова открыл: все человек в белом стоит. Схватил в правую руку топор, в левую литовку, давай махать ими. Человек в саване все не уходит.

Когда в соседней деревне Антипиной пропели первые петухи, привидение как в воду кануло. Встал, огляделся: нигде его нет. Когда рассвело, слез со стога, пошел на делянку и давай махать литовкой. Воза два сена накосил. Вернулся домой, сказываю своей Кузьмовне про человека в белом саване, а она мне и говорит: «Рядом с тем стогом соломы брат брата за землю косой зарубил. Было это еще до первой мировой, во время столыпинских реформ».

Рассказ Тимофея произвел на меня сильное впечатление. Тогда я еще не знал, что брат брата за землю мог убить.

07.12.2006 

Жестокость

«Моя мать, Агафья Петровна, – начала свой рассказ Татьяна Борисовна Мазеина, – рано осталась без родителей. Жила у деда в деревне Исакова, а в 17 лет вышла замуж за Бориса Петровича, моего отца, в Дубровку. Отец тоже жил бедно, собирал куски. Маме от родителей кое-что досталось, с того и начали понемногу ставить хозяйство. У нас была корова с подростком, две лошади (потом одну красные забрали), до пятка овец и свиней. Имели два дома – новый и старый. Да и земли вроде бы хватало. У отца с матерью нас было пять девок, да сын.

Но вот дошла до нас гражданская война, и все пошло-поехало. Мне было тогда двенадцать лет, я училась во втором классе, и день этот хорошо помню. Было это 11 января по старому стилю, или 24 января – по новому, в самый канун дня моего рождения, в 1919 году. В этот день местные богатые мужики подняли народ на восстание. Приходили и к отцу молодые парни, предлагали ему винтовку, просили поддержать, а он их отговаривал. Помню, вскоре после них к отцу пришел сосед. Отец ему с горечью говорил: «Зачем они деревню на восстание поднимают? Только напрасно всех погубят». Перетолковав, они вышли на крыльцо. Наш дом стоял в конце деревни, недалеко от реки. И в это самое время в деревню нагрянула красная разведка.

Увидев двух вооруженных всадников, несущихся по нашей улице, отец с соседом испугались. Где-то в деревне хлопнул одиночный выстрел, а потом пошла стрельба. Сосед успел перебежать дорогу и, заскочив в свой дом, спрятался в голбце, а отец метнулся во двор, перемахнул через забор и рванул в лес. Мой брат с сестрой Акулиной в этот день уехали за дровами в лес.

А произошло, как мы потом узнали, вот что. Основная группа красных разведчиков, встретив в деревне старика-часового, тут же на месте пристрелила его. Звали его Иваном, а по прозвищу Солдат. Видно, в армии долго служил. Если б красные тогда старика не убили, они бы легко смогли окружить дом, где засели повстанцы, и схватить их. Но вышло по-другому. Тогда из красной разведки мало кто уцелел. А те, что остались живы, тут же привели в Дубровку красногвардейский отряд, располагавшийся в шести километрах от нашей деревни, в соседнем Сулае.

Мы, детвора, в тот час бегали по улице, а мама угнала на водопой корову и подростка. Услышав пулеметную стрельбу со стороны Сулая, мы мигом заскочили в дом. Вскоре, напоив коров и дав скоту сена, запыхавшись в избу вбежала наша мама. Как сейчас вижу: она прошла вдоль нашей небольшой избы и села возле заборки. Следом за ней отворилась дверь, и в избу вошел красногвардеец с винтовкой. Уставившись на маму, он зло спросил: «Где ваши мужики?» По говору чувствовалось, что он был не русский. Мама ему: «Как где? На работе.» «Ах вы бл.. и! Еще на работе они у вас», – зло выругавшись, сказал этот красный, поднял винтовку и выстрелил в маму. Мама тут же повалилась на пол. Мы все сгрудились и заревели, а Домна, ей было 19 лет, крикнула ему: «Маму убили, убивайте и всех нас». Он тут же навел на нее винтовку и выстрелил. Сестра соскочила с лавки, простонала: «Ох, добейте меня, села на пол рядом с мертвой мамой, три раза вздохнула и умерла.

Лучше бы он, душегуб, тогда нас всех убил, что потом не пришлось нам столько страданий перенести. Но в тот момент, на наше счастье или беду, в избу вошел молодой красногвардеец. Увидев, что произошло, набросился на первого. «Ты что делаешь? Зачем женщин-то бьешь? Разве женщины виноваты?» – и вытолкал его из избы, потом повернулся к нам и говорит: «Изба горит, давайте живей выходите!»

Когда мы вышли на улицу, увидели: обе наши избы вовсю пылают. Только тут заметили, что младшая сестренка была в одном платьишке. А мороз стоял жуткий. С нами в доме была сноха Екатерина, она со своим малышом спряталась за лоханку на кухне, так и спаслась. Она и увела нас к своим родственникам в соседнюю деревню Шалгина. Сына своего она тогда не сберегла, простудила, и вскоре он умер.

В тот день красные, мстя за гибель своих разведчиков, не шибко-то разбирались. Если двери были открыты, заходили в дом, убивали стариков и старух. Одну старушку убили прямо во дворе, другую, помню, толстая была такая, хозяйка дома, где у повстанцев собрание проходило, убили на дому. А одна (у нее муж в Красной армии служил), подхватила на колени чужую пятилетнюю девочку. Девочку убили, а она живая осталась.

Отец с Михаилом и Акулиной вернулись из лесу уже затемно. По головешкам от построек они поняли, что случилось что-то неладное. Подошли соседи и все рассказали. Отец кричал, плакал, рвал на себе одежду, бросался в огонь. Насилу его удержали. Он долго не мог прийти в себя и как будто нас винил: «Куда вы мать девали, зачем дали убить».

Через круги ада

От старых людей я узнал, что из семнадцати семинцев, взятых по 58-й статье, вернулись домой только двое: Михаил Иванович Иванов и Иван Федорович Сабуров. Первый проживал в Юрле, другой вскоре после возвращения из лагерей умер. Спешу по известному адресу. Дом Михаила Ивановича находился по улице Пушкина, что за рекой, обшит снаружи и покрашен в голубой цвет, внутри аккуратно оштукатурен. Чувствуется, что здесь живет не просто трудолюбивый человек, но и хороший умелец. Общаясь с ним, я понял, что именно эти качества и спасли Михаила Ивановича от неминуемой в тех условиях гибели.

Он лежал поперек кровати в фуфайке и валенках, худой и бледный, тяжело дышал. Я представился и был удивлен, когда узнал, что он ждет меня. Это было 28 декабря 1988 года. И он начал свой рассказ.

Родом я из деревни Агашкина Усть-Зулинской волости. Впрочем, деревню эту мало кто в районе назовет, знают больше деревню Семина. Когда произошла Октябрьская революция, мне было шесть лет. Жили неплохо, хозяйство считалось середняцким. Правда, с уходом отца в Красную Армию пришлось нам туго. На руках у матери осталось семеро детей – мал мала меньше. Чтобы как-то прокормить семью, ей приходилось наниматься на поденщину к зажиточным мужикам. Мать жнет, а я горсти да снопы собираю. За это получали обрат6. Так и тянулись. Тиф и голод в двадцать первом году унесли четверых из семьи. И остались мы два брата и сестра. Я – старший. Вскоре вернулся с гражданской отец. Сразу за работу взялся, нам отдыхать не давал. С двенадцати лет я пахать сохой начал. В двадцать четвертом году у нас хорошая рожь уродилась, и с тех пор мы никому в ноги не кланялись. Рядом с нашим полем был надел Тимы Мишкина. Он все злорадствовал и разводил руками: «Как это так? У Ваньки Алешкина рожь густая, а у меня поле рядом и жать нечего? Тут что-то не то-о-о!». У самого же за двором куча навоза в человеческий рост выросла, только на поле вывезти неохота. И сейчас некоторые руководители колхозов, совхозов удивляются низким урожаям, а у самих фермы навозом заросли. Отец мой так не делал, он каждую кучку от лошадки и коровы на поле нес. Вот и урожай был.

Почему сейчас без хлеба сидим? – спрашивает меня Михаил Иванович и сам же отвечает, растягивая последнее слово. Глубоко пахать стали-и-и. А потом, тяжело вздохнув, продолжил:

Хозяина на земле не стало. Когда начали коллективизацию, отец вступил в колхоз и вплоть до ареста работал конюхом и на мельнице молол. Я закончил одноклассное училище в деревне Миронова, вот и все мое образование. В 1934 году на Анастасии женился. Из-за грыжи, которую получил от надсады, в армию меня не взяли. Сделали операцию, а когда поправился, поставили на сливочное отделение, сметану собирать. Потом работал продавцом в Усть-Зуле, на выходные приходил домой и помогал колхозу.

Шел 1937 год. Лето было чудесное. Рожь уродилась на славу, только убирать ее не всем довелось. День 7 августа мне никогда не забыть. Тогда я находился в отпуске и решил с мужиками на Косу съездить порыбачить. Заночевали у костра, а утром поставили мережи7, стали ботать8. Когда поднялся ветерок, вышли на берег отдохнуть. Денек разыгрался хороший. Лежим, судачим о том, о сем и видим: к нам по берегу двое в милицейской форме приближаются, один – на лошади, другой – пешком. Подходят ближе, узнаем в одном участкового Василия Прокопьевича Исакова, в другом – милиционера Козлова. Поздоровались. «Уху хотите?» – спрашиваю Исакова. «Не откажемся», – отвечает тот. Развели костер, сварили уху, накормили их, и тут они нам объявляют, что Василий Савельевич Штейников, Дмитрий Федорович Сабуров (брат комиссара Василия Федоровича Сабурова) и я именем закона РСФСР арестованы… Только дядю Гришу не тронули.

Обыскали нас, осмотрели лодки и, не найдя ничего, повели в Усть-Зулу. Там нас уже ожидала полуторка. На машину – и в Юрлу. Привели в райотдел милиции, переписали и с ходу за реку, в гараж леспромхоза. А народу там – тьма тьмущая, человек двести уже сидят. Стал глазами искать знакомых. Батюшки мои! И отец тут. Мы обнялись. Я слышал, как билось его сердце, а слезы сами катились из моих глаз. Немного успокоившись, отец рассказал мне, как в минувшую ночь после стука в дверь в дом вошли два милиционера с понятыми и забрали его прямо с постели. Спросили и про меня. В ту ночь из деревень Семина и Агашкина еще тринадцать мужиков увезли. Удивительно, военный комиссар Усть-Зулинского волисполкома Сабуров, моряк Балтийского флота, единственный в волисполкоме член партии большевиков, активный участник установления Советской власти в волости, во время восстания в январе 1919 года был расстрелян повстанцами, а в августе 1937 года были взяты по 58-й статье той же властью, что он устанавливал, его три родных брата: Андрей, Владимир и Дмитрий, а также четыре его племянника. Были в нашей деревне завистники, стряпали на своих соседей доносы, давали «нужные» показания.

В гараже арестованные спали прямо на земляном полу. Мы с отцом эти полтора месяца рядом лежали. Одну фуфайку под себя, а другой укрывались. В сентябре очень холодно было, но, прижавшись друг к другу, нам удавалось сохранить тепло. Паек на сутки был 600 граммов хлеба и порция супа. А вши нас просто заедали – по земле, как мураши, ползали. Жена моя Анастасия приносила для нас из дому белье и еду, но начальство не разрешало передавать. На допрос почему-то не вызывали. На перекличках выкрикивали и мою фамилию: «Иванов Михаил Васильевич есть?» Староста: «Нет такого!» Объяснял, что мое отчество не Васильевич, а Иванович и что, наверное, меня по ошибке взяли. В ответ видел только ухмылку… Где-то в середине сентября или позднее пришел конвой, и нас всех строем привели в красный уголок райотдела милиции. Всем, кроме меня, выдали хлеба по кило восемьсот (на трое суток), подогнали машины, всех в кузова и… Я остался один. Заставили грязь в красном уголке скоблить и полы мыть.

Через три дня ночью просыпаюсь, слышу гул машины. Опять привезли арестованных, набили ими камеру. Тут вскоре и меня вызвали на допрос к следователю. И хотя мне было тогда всего 26 лет, но после двух месяцев отсидки я походил на старика. Тут следователь и задал мне в лоб вопрос: «Иванов! Признайся, чем занимался во время кулацкого восстания в 1919 году?» А я: «Да мне тогда всего восемь лет было». «Ну, хорошо, – продолжал наседать следователь, – тогда расскажи о контрреволюционной организации в Лобанова? Что эта банда собиралась делать?» Говорю: «В первый раз слышу». Он на своем: «Отказываешься сообщать?» Тогда из Верхней Лобановой и ближайших деревень человек сорок взяли. Будто они готовили восстание. Ложь все это. Я отказывался давать такие показания. «Распишись», – недовольно прорычал следователь. Я расписался.

Партию вновь прибывших долго не держали. Посадили нас на машины – и в Кудымкар. Оттуда на железнодорожную станцию, где затолкали в вагоны – и в Пермь. Чуть не задохнулись в этих вагонах. В Перми нас сразу в санпропускник, вшей выводить. После повторной бани всех рассортировали по вагонам и – в матушку-Сибирь. В Свердловске один наш товарищ – Катаев, из деревни Карбасова, кажется, он смелей оказался, спросил начальника эшелона: «Где же нам суд будет, гражданин начальник?» Тот удивился: «Неужели не знаете? Вам по десять лет всем дано». А никакого суда и вовсе не было.

В Новосибирск мы прибыли 7 ноября. Поезд стоит, а мы в окна смотрим, как мимо проходят колонны демонстрантов. Один плакат до сих пор перед глазами вижу. На нем был изображен Ежов, крепко сжавший в руках врага народа. Да так, что у того кровь ручьем течет… Прежде, чем отправить в баню, приказали нам загрузить паровоз углем. Я напросился. Хотелось подышать свежим воздухом и на город поглядеть. Когда ходил за углем, то заметил, что все линии на станции заняты эшелонами с заключенными.

Мелькают одна за другой станции. Уже позади Иркутск. И вот последняя наша – «Ерофей Павлович» Читинской области. Она встретила нас порядочным слоем снега и крепким морозцем. До лагеря оказалось всего километра три. Но ждали нас только палатки да неисправные печи. Даже дров и воды не было, а пить хочется. Идешь колонной, найдешь дорогой льдинку, положишь ее в кружку, растопишь лед, попьешь водички, остатки спрячешь под изголовье. Проснешься утром, а в кружке уже лед.

Выдали нам лопаты, заставили рыть траншею для водоснабжения глубиной три с половиной метра, да еще издевались: «Это ваше жилье и могила». Морально, сволочи, убивали. Действительно, сходишь тут же по-тяжелому, выбросишь лопатой и продолжаешь копать. С неделю так маялся. На построении спросили: кто может плотничать и столярничать? Я отозвался. Это и спасло меня. Набрав группу, нас направили за двенадцать километров от лагеря в местечко Ключи достраивать водонапорную башню. Тут до весны поработали. В сарае, куда нас загнали, сами установили печку и нары. За зиму построили электростанцию, котельную и двенадцать восьмиквартирных домов для тех, кто дорогу вел. Я подгонял рамы, стеклил, делал косяки.

И здесь питание было худое: суп крупяной и хлеб – сколько заработаешь. Приходилось в мусорных ящиках подбирать зверьков ободранных, мыть их, варить и есть. Один мой товарищ и мне советовал последовать его примеру. Нашел среди отбросов ободранную векшу, сварил ее и поел. Через три дня у него открылся кровавый понос, на третьи сутки дух отдал.

В Ключах до нас дошло известие о том, что Ежов разоблачен. Обрадовались, думали, свободу получим. Не тут-то было. Правда, обмундирование дали и питание увеличили. И все равно многие умирали от недоедания, холода и болезней.

Потом нас перебросили на станцию Известковую, это в 180 километрах от Хабаровска. Опять строили. В феврале 1942 года из нас отобрали группу специалистов и направили в Заполярье. Выехали 6 февраля, а приехали ровно через два месяца, 6 апреля, на станцию Ухта-Печорская Коми АССР. В дороге, случалось, по двое суток не ели. Но тяжелей всего было снова проезжать мимо нашей станции Менделеево. Очень хотелось хоть на минутку увидеть мать, жену, братьев и сестру… В Ухте мы строили мосты через реки. Там я сильно разбил колено и на полгода угодил в лазарет. Тут я насмотрелся ужасов. Сначала для умерших гробы делали, а потом трупы штабелями закапывали…

Заключенных там сидело видимо-невидимо, сотни тысяч, а по стране – миллионы, наверное. Только в одном нашем лазарете № 7, как говорил мне статистик, ежедневно умирало по 10–12 человек. А сколько было таких лазаретов в Ухте!?

Отец мой три года не дотянул до окончания срока. В гражданскую всю Сибирь прошел, когда гнал Колчака, в Сибири же и умер. В 1938 году там же в Сибири умер в лагере от туберкулеза товарищ мой, Андрей Федорович Сабуров. О других земляках, кроме Ивана Федоровича Сабурова (он домой вернулся, но скоро умер), ничего не знаю… Домой я пришел, отбыв свой срок, 6 октября 1947 года. Пришел и дом родной не узнал. А жена моя, Настя, так десять лет и прождала меня, не предала. Она и сейчас за мной ухаживает.

Михаил Иванович закончил свой рассказ и замолчал. Он долго не мог отдышаться. Его стойкость, умение выстоять в тех невероятно адских условиях покорили меня. Не было в нем ни капли озлобленности, хотя судьба сыграла с ним жестокую шутку. Иначе не назовешь. Как рассказал Михаил Иванович, в том злополучном списке на арест фамилия его стояла как раз на перегибе листа и отчество трудно было разобрать. За того Иванова Михаила Васильевича, наверняка также безвинного, он отсидел в лагерях 10 лет.

Удивило меня и то, что на вопрос: считает ли он виновным в его судьбе Сталина, Михаил Иванович спокойно, как мне показалось, ответил: «Сталин тут ни при чем. Ежов тут все натворил». Президиум Пермского областного суда 17 июля 1958 года постановление тройки УНКВД Свердловской области от 15 октября 1937 года в отношении Иванова Михаила Ивановича отметил: дело прекращено за отсутствием состава преступления.

К свету

Работая в райкоме комсомола, я встретился с человеком, который покорил меня цельностью своего характера, убежденностью в правоте своих идей. Это была председатель районного совета ветеранов комсомола Мария Петровна Суворова. Рассказ ее о своей нелегкой судьбе, напечатанный ей самой на машинке, поразил меня.

«Мать моя, Марфа Федоровна, радости в детстве не видела. От родителей осталась трех лет. Ее мать, Анна Митрофановна, умерла после родов. Отец, Светлаков Федор Петрович, узнав, что его жена умерла, упал с голбца на пол, свернул шею и умер. Похоронены они в одной могиле на Усть-Зулинском кладбище. Кроме матери моей, остались без отца-матери еще шесть ее сестер, мал мала меньше, и недельный брат Андрей. Все дети были розданы по людям. Мама воспитывалась у дяди, брата своей матери, Иванова Федора Митрофановича. Жил дядя на хуторе. Обижать мою мать не позволял никому. Я родилась 25 марта 1912 года в деревне Пож. Отец, Петр Петрович Суворов, был бедняком.

В том страшном 1919 году, когда кулацко-белогвардейский мятеж в Усть-Зуле был подавлен, при отступлении белые проходили и по нашей деревне Пож. Они учинили зверские расправы над семьями красногвардейцев и активистов советской власти. В моей памяти остался такой случай.

У нас в доме сидели два старика: мой дед, Петр Титович Суворов, и Кирша, то есть Кирилл, из нашей же деревни. Они между собой разговаривали. Вдруг открывается дверь, заходят двое вооруженных мужчин, сын крупного кулака-лавочника Пикулева П.С. и их сосед Стамиков М.М. Сын Пикулева был офицером царской армии, служил у белых. Пришли и спрашивают, мол, о чем это два старика речь ведут. Говорят: «Вам не нравится новое правительство? Советскую власть захотели? Дадим вам Советскую власть. Сейчас покажем». И увели обоих. Это было утром. Дед вернулся домой поздно вечером. Шомполами исстегали его так, что смотреть на его заднюю часть тела было страшно. Портки-то его я отмачивала своей мочой. Долгое время он лежал на животе, на спину не мог лечь. Потом забрали у нас лошадь и через какое-то время уехали из деревни. Лошадь нам белые все же вернули, из Чураков, на санях на другой лошади привезли, лежащей пластом. Мать моя была в положении, когда в 1918 году, после Покрова, умер мой отец. Ей тогда тридцать лет только было. Через полгода появился на свет мой брат Вася. Еще через полгода мама вышла замуж и увела Васю с собой, а меня оставила у дедушки Петра Титовича и бабушки Ксеньи Кирилловны.

Этот день я навсегда запомнила. Мы с дедушкой всегда спали под зыбкой, которую бабушка по ночам качала. Я сплю и слышу мамин голос: « Вставай, Мария, вот это твой тятя». Мама разбудила меня, покачивая мое плечо рукой. Открыла глаза, смотрю, бабушка качает зыбку. Дед сидит за столом, а у окна на лавке развалился мужик с бородой, одетый в отцовскую клетчатую рубаху с вышитой нагрудкой, опоясанный гарусным пояском с шишками. Да и брюки на нем были тоже отцовские. Мама была большой мастерицей ткать и вышивать. Ее рукоделье я хорошо знала. Была она хозяйственной женщиной и работающей. Мне нелюбо стало: как я могла называть этого старика своим отцом, человека, имевшего наглость одеть все отцовское. Тогда я как кошка прыгнула ему на колени, схватила за бороду и заорала как зарезанная. «Снимай, – говорю, – это все тятино». До того орала, что народ в дом набежал. Думали, беда какая стряслась у нас. Приходят в дом, видят, что оторвать меня от отчима невозможно и плачут. Все сильно плакали. Вот и не принял меня отчим.

У деда была земля и на землю находились матери хорошие женихи. Она говорила, замуж не пойдет, пока свекор еще бродит, поможет внуков на ноги поставить. Были мужчины старше мамы, были и ровесники, но она всем отказывала, а вот почему пошла за старого и больного, я до сих пор понять не могу. При том она его любила.

Отчим, Андрей Михеевич, моего брата Василия не любил. У него своих детей от первой жены четверо было. Двое из них, сын и дочь, были старше моей мамы, работать не любили, поэтому и жили плохо, впроголодь. Были у него еще две дочери: одна немного старше меня, другая – на год моложе. Изба у них, как и у нас, была черной, без трубы, да к тому же немного меньше нашей и старенькая. Жили они в шести километрах от нас. У них не было ни коровы, ни лошади. Дед дал им трехлетнего жеребенка и годовалую телку. Потом мама с отчимом новый дом построили.

Прихожу я однажды к ним, смотрю, отчим сгреб моего брата Васю и давай по лавке катать. Вася сидел на лавке и наклал под себя, потому что боялся отчима. А тот в этих какашках и вывалял его. Мамы в тот момент в доме не было. Не заметив меня, он нашлепал Васю по заднице и бросил на пол. Я, как кошка, прыгнула на отчима, зубами вцепилась в его спину, а руками стала молотить его. Он заорал по-некош-ному9. На шум в избу вбежала мать. Отчим и говорит ей: «Убери ты эту собаку! Чтоб духу ее у нас в доме не было!» Я его предупредила: «Если еще раз тронешь ребенка, я у тебя, чахоточного, все зенки выдеру». И со слезами убежала от них. Это было в 1920 году. Вскоре и бабушка умерла. Ей было 86 лет. Остались мы с дедом, мал да стар. Ходили по деревне милостыню собирать, да летом в поминальные дни, в Семик и Троицкую субботу, на кладбище просили подаяния Христа ради. Одевались в христорадные одежды. Мне подавали одежду по умершим сверстникам, деду – по умершим мужчинам. Вши страшно одолевали. От них были коросты на голове и под пазухами. Так и жили. Дед никогда меня не обижал, любил, и как сироту, безотцовщину, очень жалел. Мое скитание по людям началось сразу после смерти бабушки. Тайком от деда, мама отдавала меня к троим хозяевам в дочери, но всякий раз я возвращалась к нему.

Когда немного подросла, пошла в люди по найму. Нянчила маленьких детей у Петра Алешкина, Миши Герасимова, Вани Мишкина, Герасима Гришкина. Первый был очень злой. От его побоев я убегала не раз к деду. У второго как-то мальчик Филька выпал из окна, так хозяин меня за это выпорол вицей так, что долго не могла на лавку садиться. Не только нянчилась, доила коров, коз, управлялась по дому, возила навоз, боронила, была погонщиком лошадей на молотьбе зерна. До поздней ночи, бывало, сепарировала молоко.

Скитание по людям началось сразу после смерти бабушки. Кроме попреков, горя и слез, ничего в своей жизни я не видела. Утешение было только у дедушки. Он рассказывал мне сказки и разные небылицы, а я слушала. Он говорил мне: «Терпи, моя родная крошка, когда-нибудь и на твой улице будет праздник». Бывало, мы с дедом вставали перед образами на колени и просили у Бога со слезами на глазах, чтоб он нас прибрал к себе. Но он не видел и не слышал наши страдания и муки. Тогда дед перестал верить в Бога.

Была я в прислугах и у нашей сельской учительницы Галины Александровны. Отец ее служил в Чердыни и дважды при мне приезжал к дочери. Я нянчила ее сына. Мальчик сильно привязался ко мне. И я полюбила его как родного брата. Учительница была строга, но справедлива. Она научила меня шить и готовить обеды. Уговаривала, чтоб я осталась у нее насовсем. И деда моего просила об этом же. Ни дед, ни я на уговоры ее не согласились. Почему – не знаю.

Осенью 1928 года умер отчим, он болел чахоткой, и мама с Васей вернулась к нам. Я не хотела ее принимать, потому что она, боясь своего мужа, нам с дедом совершенно ни в чем не помогала: ни постирать, ни пришить заплаты на одежде, ни в голове поискать. Не хотела принимать ее еще и потому, что отвыкла от нее, да и простить ее за мое исковерканное детство не могла. Дед настоял: «Давай, внученька, примем твою мать. Ты хоть отдохни, да погуляй. Вон твои подруги – сверстницы гуляют. А тебе и на гулянку сходить некогда». Гулянье у нас в деревне: игры и хороводы, зимой и летом проводилось.

В конце 1928 года в нашей деревне Пож организовался колхоз. Назвали его «Красный маяк». Тогда мне было шестнадцать лет. Вступив в него, я почувствовала себя равноправным членом колхозной семьи. Что заработала, то и мое. И никто меня за собственный кусок хлеба не оговаривал. Девчонки-сверстницы, да и те, что были старше меня, считались нетрудоспособными, так как у них были родители, а мою мать не считали родительницей. Меня сразу направили на лесозаготовки. Одеть-то было совершенно нечего. Не было ни шубы, ни валенок. На ноги одевала лапти, а вместо шерстяных чулок или носков ноги обертывала куделей. Так работала зимами на лесозаготовках 1929, 1930 и 1931 годов.

В 1930 году на лесопункте научилась читать и писать, окончила ликбез, а то до 18 лет расписываться не умела. В марте 1930 года меня приняли в комсомол, а до этого проходила кандидатский стаж. В комсомоле я почувствовала под собой крепкую почву. Жизнь заставила меня рано быть самостоятельной. В обиду себя никому не давала. Парням ни в чем не уступала. Могла дать сдачу любому обидчику. Мы, молодежь, зимой работали в лесу, а весной – на складке леса и на сплаве. Летом пахали на лошадях, боронили, сеяли, косили траву, гребли и метали сено, убирали урожай. Мои бедные тонкие худые руки! Какую только работу не переделали: пахали, боронили, сеяли, молотили, веяли, лопатили, таскали мешки, метали навоз.

Колхоз у нас был большой, и молодежи было много. Многие из молодежи вообще не имели грамоты. Зато у нашей молодежи были хорошие поставщики – коммунисты: Топорков Григорий Яковлевич, член партии с 1918 года, участник гражданской войны, первый председатель нашего колхоза, Зырянов Петр Андреевич – секретарь партячейки, Сторожева Юлия Михайловича – сельская учительница и другие. Юлию Михайловичу мы все любили. В ней было столько неутолимого комсомольского задора и энергии, что этой энергией заряжались и мы. Она вела огромную работу среди населения, особенно среди молодежи и женщин.

Дел у комсомольцев в годы коллективизации было много. Учились и учили других, устраивали читки газет, проводили беседы среди населения о важности ведения коллективного хозяйства, участвовали в художественной самодеятельности, вели антирелигиозную пропаганду, ставили пьесы. Комсомольцы были застрельщиками в борьбе за все новое, передовое, за строительство новой колхозной деревни, вели непримиримую борьбу с кулачеством. Комсомольцы – первые механизаторы в колхозе «Красный маяк»: Иванов Никита Петрович, Пикулев Александр Михайлович, Стамиков Андрей Яковлевич, Суворова Мария Петровна. Очень активными комсомольцами были Пикулевы: Алексей, Михаил, Егор, Григорий, Фрол, Наталья, Пелагея, Леханова Анна, Суворовы: Михаил и Григорий.

В наших деревнях Пож, Тимина, Сергеева (они смежные) многие богатые мужики в те годы были раскулачены и сослали в Гайны. Но их сынки, да и сами раскулаченные, скрывались около своих деревень и мстили за свою собственность: жгли скирды, фермы, травили скот, делали покушения на комсомольских активистов. Нашей учительнице Сторожевой засылали записки с угрозами, делали нападения на активистов, когда те ходили по деревням с агитацией и проводили учебу. Так, осенью 1931 года на лесоучастке Высокий Бор был пойман и обезоружен главарь банды по прозвищу «Гришка Распутин». Когда троих бандитов сопровождали с берданками в руках наш комсомолец из Булдырей Суворов Миша и еще один старик, то бандитам удалось напасть на Михаила и нанести ему множество ножевых ран. Чудом остался жив, а старик струсил, сбежал. Потом на войне с фашистами Миша погиб.

Осенью 1931 года состоялось общее партийно-комсомольское собрание с участием всех колхозников. На собрании с докладом выступил секретарь партячейки Зырянов П.А. Надо было направить на учебу в Юсьвинский колхозный институт с пятигодичным сроком обучения с семилетним образованием пять самых лучших комсомольцев. Кто-то из женщин из зала собрания разу крикнул: «Маришку Петрушину надо послать. Девчонка тянется к свету. Ее надо учить». Петрушиной меня звали по деду, Петру Титовичу. Тогда я в президиуме сидела, разревелась и говорю: «Что вы, бабы! Кто меня с ликбезом-то туда примет?» Потом я узнала, что в списке была первой. Тогда взял слово секретарь партячейки Зырянов П.А. и сказал: «Не дури, девка. Не хочешь учиться, иди в сторону. Нам неграмотные комсомольцы не нужны». До сих пор слова его помню и благодарна ему. Зырянов погиб, защищая родину в годы Великой Отечественной войны.

Итак, дали мне путевку, все необходимые для поступления в институт документы и сопроводительное письмо, в котором прописали мою сиротскую незавидную жизнь и то, что хоть у меня образование ликбез, принять в институт надо. Из пяти направленных из нашего колхоза в институт с таким образованием была я одна.

Приехали мы в Юсьву, зашли в институт. Я в лаптях и в худенькой гуньке – отцовской шинели, покрытой изгребным холстом. Моих товарищей директор института принял без вопросов. Мои же документы он долго изучал. Я стояла и дрожала как лист над рекой. Директор и говорит: «Не можем мы Вас, Суворова, в институт принять. У Вас же почти никакого образования нет». Я опять в слезы. Вышла из директорской и заголосила. Директором был коммунист Ботев Василий Кузьмич. Были еще в кабинете директора завуч Останин Афанасий, преподаватели Ковязина Анфиса Никифоровна (преподавала русский язык и литературу) и Вилесова Людмила Михайловна (вела химию, биологию, анатомию и физиологию домашних животных). Они вышли за мной следом и попросили зайти обратно в директорскую. Они стали говорить в один голос директору, что, мол, меня надо обязательно принять в институт, и что они по своим предметам со мной будут дополнительно заниматься.

Так меня приняли в институт. Благо, что вступительных экзаменов не было. Ох, и трудно же мне, неграмотной, неучу, было учиться. Трудно еще было потому, что из девушек института я одна коми язык не знала. На дополнительные занятия я ходила к преподавателям на дом.

На первый урок по русскому языку пришла к Анфисе Никифоровне. Ее мужем был завуч Останин. У них были дети, в хозяйстве – корова, поросенок, кролики. Прислуги не было, дети жили дома одни. Прихожу и вижу: дети не ухожены, в доме беспорядок, посуда не вымыта. Родители в институте. Берусь сначала за детей, потом за посуду и навожу в доме порядок. Приходит хозяйка, видит, что в доме наведен порядок, дети прибраны, спрашивает: «Кто же тут хозяйничал?» Дети отвечают: «У нас тетя Маня есть. Она все сделала». Самим-то и шести лет нет. Мы с детьми сразу подружились. Они меня приняли за свою. Тогда Анна Никифоровна подошла ко мне, притянула к себе, стала гладить мою голову и говорить:

«Милая девочка, до чего же ты заботливая и ласковая с детьми». А сама плачет. Она сама воспитывалась в детдоме. Я крепко прижалась к ней и сильно заплакала. Немного ласки в своей жизни я выдела. Так Анфиса Никифоровна стала для меня не только учительницей, но и старшей подругой-наставницей. Я делилась с ней горем и радостно, иногда и девичьими секретами.

За первую четверть я вышла успевающей только по истории. Память у меня было хорошая, историю преподавал директор института Василий Кузьмич, прекрасный педагог и замечательный человек. Занятия вел просто и доходчиво. Назревал вопрос об отчислении меня из института за неуспеваемость. Вмешался райком комсомола.

Я каждый день ходила то к одной, то к другой преподавательнице на дом готовить уроки. Вначале бралась за хозяйство и детей, потом за уроки. Скоро в Юсьве я приобрела подруг. Моими самыми близкими и задушевными подругами были Исакова Наталья Максимовна и Чечулина Клавдия Антоновна. Близко сошлась с Симой и Дусей. Они меня материально поддерживали. В выходные дни Наташа и Клава приглашали меня к себе домой, а их матери угощали, чем были богаты: ломоть хлеба, стакан молока и вволю картошка, часто давали еду с собой. И как их не благодарить, ведь 1932–1933 годы были страшно голодными.

1931 год был тоже трудным. Кормили нас в столовой три раза в день. Давали хлеба двести граммов, грибную похлебку с червями и парой картофелин. На второе – чаще тоже грибы с какой-нибудь кашей или картошкой. Приходя к учителям на дом, я рук своих не жалела. Они это ценили, меня уважали и подкармливали. Вообще, я у них и ужинала.

Из пяти наших пожинцев, поступивших учиться, институт окончила я одна, остальные сбежали сразу, испугались трудностей. Поступили кто в педучилище, кто в сельхозтехникум, а двое вернулись домой. Я была упорна и настойчива, потому что в жизни многое повидала. Холод, голод, и трудности институтской жизни меня не пугали.

В институте было два отделения: животноводческое и полеводческое. Готовили животноводов и агрономов. Преподаватели в институте были замечательные: Ботев В.К., Ковязина А.Н., Вилесова Л.М., Останин А. (вел полеводство и огородничество), Крючкова (коми язык), Сторожев Н. П. (колхозное счетоводство и производство), Чечулин Г. (преподавал физику и математику), Николай Прокопьевич Сторожев пришел к нам в институт в конце 1933 года, толи после армии, толи после окончания института. Молодой, красивый, стройный, нарядный. Его сразу все полюбили: за молодость его, за простоту в обращении. А девчонки, не только наши, но и сельские, были влюблены в него, сохли по нему. Он с нами во всех комсомольских делах участвовал. Были в институте партийная и комсомольская организации. Парторганизацию возглавлял Кривощеков Василий, комсомольскую – Мелехин Тимофей Максимович из Юрлы, точнее из д. Ананькина. Комсомольская организация активно участвовала во всех делах комсомольской жизни института и района. Райком комсомола поручал нам проводить комсомольские собрания по сельсоветам, колхозам, школам. Наши директор и завуч учили нас делать доклады и выступать на собраниях.

Институт наш размещался в белом двухэтажном доме на левом берегу реки при въезде в Юсьву. Клуб находился в каменном здании церкви. Первое свое посещение клуба запомнила на всю жизнь. Приходит как-то ко мне моя подруга Исакова Наташа (училась в школе крестьянской молодежи, хорошо одевалась) и приглашает меня на танцы в клуб. Я отказалась, говорю, мол, нечего у меня на себя одеть, не в лаптях же на танцы идти. Она предложила мне одеть ее ботинки и платье, но я наотрез отказалась. Тогда она сходила домой, обула на ноги лапти и мы пошли с ней клуб.

Сначала танцевали вальс. Потом объявили кадриль. В Юсьве кадриль очень здорово танцевали. Ведущий вечера объявил, что сейчас кавалеры приглашают барышень. Наташу пригласил Вадим Чечулин, меня – Гурьян, тоже Чечулин. Раньше я его не знала. Я, улыбаясь, говорю ему: «Ты, парень, наверное, плохо видишь, раз пригласил на танец девушку в лаптях?» он в ответ: «Лишь бы ты хорошо крутилась». Позднее я узнала его как хорошего выдержанного, настоящего парня. Он был комсомольцем и руководил танцами. И крутилась я ним весь вечер. С ним было легко и весело. Крутилась так, что лапти сносила до дыр, пальцы ног видны стали. После этого вечера пришла в общежитие и пала на кровать со слезами. Девчонки были очень удивлены, подумали, что меня кто-то обидел или я с первого взгляда влюбилась. Я еще сильнее заплакала, показала свои лапти с торчащими пальцами, говорю: « В чем я завтра на занятия пойду?». И снова залилась слезами. Наутро кто-то из девчат дал свои лапти, потом ребята купили мне новые лапти.

Наш директор института во всех комсомольско-молодежных мероприятиях принимал самое активное участие. Участвовал в спектаклях, концертах, пел в хоре. В институте были организованы кружки: хоровой, драматический, «ворошиловский стрелок» и другие. Мы ставили много пьес, концертов. Я любила читать стихи, знала много частушек, читала рассказы. Любила не только петь, но и плясать.

Пьесы для спектаклей подбирала любимая всеми нами Анфиса Никифоровна Ковязина. Помню, в одной пьесе мы с нашим директором Василием Кузьмичем играли главные роли: он – роль Пашки, студента, сына помещика, я – роль Варвары, батрачки у помещицы, его отцовской сестры. Сходство судьбы Варвары и моей было настолько поразительным, что во время репетиций я не выдерживала и плакала. И меня, как маленькую, уговаривали. Когда ставилась постановка, то в зале тоже многие плакали. С этой пьесой мы выступали не только у себя в институте, но и в клубе, ездили по сельсоветам.

Вместе с сельской школьной молодежью принимали участие в военизированных играх между Юсьвой, Юрлой и Кудымкаром. За активное участие в общественной жизни на торжественном собрании, посвященном Международному женскому дню 8 марта, проходившем в клубе в 1932 году, многие комсомольцы райкомом партии и райкомом комсомола были награждены ценными подарками. Меня премировали красным сатиновым платком. А в 1933 году в день 8 Марта вручили отрез розового сатина на платье. Эти подарки, особенно платок, я до сих пор храню как дорогую реликвию. В том же 1933 году в честь праздника 1 Мая за успехи в учебе, общественной работе и в прохождении практики многим студентам вручили памятные подарки. Мне подарили ботинки на низком каблуке. Это были первые в моей жизни ботинки. А пальто, точнее, полупальто институт мне выдал в первый же год учебы. До слез было рада этой обновке и выглядела в нем очень нарядно. Правда, долго красоваться в нем не пришлось. По заданию Юсьвинского райзо (земельного отдела) нас, студентов, командировали в сельсоветы в помощь бухгалтерам для составления отчетов за 1931 год и планов сельхозработ на 1932 год. Из Мелюхино, где я пробыла неделю, меня откомандировали в Купрос на 12 дней все с тем же заданием. Транспорта не было. Пошла пешком. На ногах были лапти, на себе полупальто, что дал институт, на голове шаль. Девчонки одолжили на время.

По дороге догнал меня дядечка на лошади. Он ехал куда-то через Купрос. Спросил, куда иду, остановился, посадил меня, довез до самого Купроса, показал, где находится правление колхоза. Слезла с лошади, завернула в переулок в направлении правления колхоза. Внезапно из подворотни выбежала огромного роста собака, без шума набросилась на меня, сбила с ног, стала рвать на мне шаль, полупальто, добралась до спины. Правление стояло наискосок через дорогу. Стоявшие на крыльце мужики поспешили ко мне на помощь. Схватив поленья и палки, они стали отгонять от меня собаку. Собака, видимо, была очень злая и с цепи каким-то образом, на мою беду, сорвалась. В бессознательном состоянии меня занесли в правление колхоза, «пошуровали» в карманах, нашли 2 рубля денег и командировочное удостоверение. По нему поняли, кто я такая и для чего командирована в Купросский колхоз.

Техничка, стоявшая тут же, прониклась ко мне состраданием, заплакала. От слов ее: «Зачем это такую худенькую и маленькую в такую даль посылают?» Я пришла в себя, а когда увидела, что шаль и полупальто на мне изодраны, заплакала. Говорю: «Шаль-то чужая».

Председатель колхоза вызвал хозяина собаки и говорит: «Вот посмотри, что натворила твоя тварь. Чуть не загрызла девчонку. Штрафа тебе за это не миновать, а если она не простит тебе, не избежать решетки. Может спасти тебя лишь то, что девчонка простит тебя, а ты ей купишь пальто и шаль». Хозяин собаки просил меня простить его и пообещал все исполнить. Потом пришла его жена. Узнав, что я в командировке, пригласила к себе на постой. И жила я у них все 12 дней. Хозяева поили и кормили меня. Только муку колхоз на меня выписал. Хозяйка дала мне свою новую шаль взамен порванной собакой. Купили новое полупальто, дали подшитые валенки, первые валенки в моей жизни.

Был и такой случай. Зимой 1932 года направили нас троих студентов колхозного института в Архангельский сельсовет на общее собрание колхоза уполномоченными. Шли опять же пешком. Дорогой решили, что на собрании должна выступить я. Приходим в сельсовет, там собрание идет уже полным ходом. Я из дверей, да прямо в президиум. Хорошо, хоть стул свободный стоял у стола. Все с удивлением смотрят на меня: кто такая, почему без всяких выборов села в президиум? За столом один из членов президиума спросил меня: «Что Вам, девочка, здесь надо?» Я молча подала командировочное удостоверение, а потом тихонько говорю ему: «Я буду выступать». И верно, председательствующий предоставляет слово мне: «Слово для выступления предоставляется уполномоченной райкома партии Суворовой Марии Петровне – студентке Юсьвинского колхозного института. Сам лукаво улыбается. Про себя думаю: «Сейчас ты иначе будешь улыбаться». Встаю и произношу речь: « Что же это получается, товарищи? Вы разводите полный саботаж. План по доставке рабочей силы на лесозаготовки не выполняете ни по пешим, ни по конным. План по хлебозаготовкам тоже не выполнили, о первой заповеди хлебороба забыли, хотя начался уже новый год. Обмолот зерна специально задерживаете. Это же, товарищи, контрреволюцией пахнет! За такие антигосударственные дела надо к стенке ставить!» Что там еще плела, не помню. Выступила очень эмоционально, напористо, как учил директор Ботев. Зал хохотал. А тот из президиума, что спрашивал меня, как я оказалась тут, взял меня вежливо за руку и говорит: «Ты, дочка, сядь, не волнуйся, потом все вопросы обговорим». Села я, а про себя думаю: «Ишь ты, как испугался. Ничего, я вам еще дам шороху. Мало не покажется».

После собрания тот самый мужчина, что остановил мое выступление, (потом я узнала, он был председателем сельсовета, старый коммунист) спросил меня: «Девушка, а ела ли ты сегодня?» Я промолчала, хотя страшно хотелось есть. Он понял все и добавил: «Пойдем, Маша, ко мне домой, старуха нас накормит». Я про себя опять думаю: «Заискивает передо мной. Да и позвал-то одну меня».

Своим я сказала, чтоб меня тут ждали, я сама с председателем сельсовета пошла к нему домой. Пришли, я поздоровалась, он и говорит жене: «Мать, мы с уполномоченным райкома партии сильно проголодались, покорми нас». Еда обычная деревенская: похлебка, молоко, да вареная картошка. Поужинали, он стал мне делать отцовское наставление, если на собрании не избрали, в президиум не садятся. И про саботаж, суд, расстрел и контрреволюцию разъяснил. Говорил деликатно, ненавязчиво, что я вовсе даже не обиделась. Хотя за свое выступление было стыдно. Я поблагодарила хозяев за вкусный ужин, а председателя – за разъяснения, сказала, мол, учту в дальнейшем. «Вот это по-комсомольски!» – сказал на прощание старый коммунист и пожал мне руку. До сих пор его наставление помню, особенно, когда готовлюсь выступать.

Нас, комсомольцев тридцатых годов, население уважало. Но были и враги, ненавидевшие люто все новое. Помню лето 1932 года. Мы, студенты колхозного института, помогали колхозам Юсьвинского района в уборке урожая. Днем работали в бригадах, а вечером ставили в клубе концерт. А перед концертом обязательно проводили собрание на ту или другую тему. Вот выступили с концертом в селе Мелюхино и возвращаемся обратно пешком. С нами работники райкома комсомола. Идем по логу, по сторонам лес. Когда стали подниматься в гору, из леса в нашу сторону грянул выстрел. Мы сильно перепугались, но ребята, безоружные, побежали в сторону выстрела. Никого нет. Дальше шли молча, постоянно оглядывались по сторонам. На следующий день в наш институт и в райком комсомола пришли анонимные письма с угрозами: если не прекратим свои действия, второй раз промаха не будет. Но мы продолжали выступать с художественной самодеятельностью не только в селе, но и по деревням сельсовета. Зачастую выступления были на местном материале и критического характера.

Учеба моя стала постепенно налаживаться, кроме трех предметов: арифметики, физики и географии. По ним до конца учебы так и не было положительных оценок. Институт был рассчитан на пятигодичное обучение, но в связи с полной коллективизацией колхозов и чисткой партийных рядов в 1933–1934 годах, он был реорганизован в другое учебное заведение: шестимесячные курсы по подготовке председателей и счетных работников колхозов.

По окончании института нас двоих из Юрлы, меня и Мелехина Т.М., направили в город Кудымкар на животноводческую ферму. Меня – техником-живот-новодом, Мелехина – техником-агрономом в подсобное хозяйство той же фермы. Остальных всех выпускников – в свои колхозы. Дали нам комнаты в общежитии. Только работать на этой ферме мне не пришлось. Дедушка не пожелал покинуть родной дом, а я без деда не мыслила своей жизни. Ему было уже 95 лет и бросить его я не могла. Из-за него в августе 1933 года вернулась в свой колхоз «Красный маяк», стала работать животноводом. И полностью отдала себя комсомольской работе. Тогда избрали меня комсомольским вожаком колхоза.

На счету наших комсомольцев было много добрых дел. Не всем это нравилось. В мой адрес были угрозы. Угрозы подкреплялись действием. Поскольку ферма была летом на выгоне в пяти километрах от центральной усадьбы, то неизвестные резали молодняк, травили быков-производителей купоросом, дважды стреляли в меня. Один раз вечером в сельсовете выстрелили в окно, когда по телефону передавали сводку о надоях района. Другой раз, когда возвращалась с фермы на лошади домой. Дробь задела ухо лошади и попала мне в колено правой ноги. Зимой 1935 года ферма была сожжена, но это было уже после меня. Весной 1934 года я вышла замуж за тракториста Топоркова Тимофея И., в ноябре того же года переехала к нему на родину в деревню Дубровка. Началась новая жизнь. Это другой рассказ.

И все же, самыми светлыми, самыми прекрасными, были годы учебы в Юсьвинском институте. Там я почувствовала себя человеком. Именно там по-настоящему встала на ноги».

2 – 6 апреля 2012 

Степиха

Был конец августа 1945 года. Степиха, так звали Дарью Григорьевну, сорокалетнюю женщину, вместе со всеми радовалась долгожданной Победе над заклятым врагом, надеялась и верила, что жить станет легче и лучше. Из их деревни вернулись домой только 9 фронтовиков, израненных и искалеченных. Втрое больше осталось лежать на полях сражений.

Тем девяти женщинам все же повезло, а ей нет. Еще в начале 1942 года взяли на войну ее мужа Степана. Но, толи во время бомбежки поезда, доставлявшего новобранцев к линии фронта, толи еще по какой причине, он бежал из части и к посевной вместе с соседом Иваном, несмелым и нерешительным парнем, вернулся домой. Пять дней они работали в колхозе, вручную сеяли яровое поле. Там же, в поле, их и арестовали два милиционера и доставили в райвоенкомат, а потом в штрафбат и на передовую. Оттуда ни тот, ни другой не вернулись назад.

В самом конце войны умер Егор, ее старший сын – инвалид с детства. Постоянное недоедание ускорило его смерть. Ему было 18 лет. Другой сын – Алексей, был моложе Егора на один год. Он подался в город Пермь, где жили их родственники, устроился на работу.

Она не боялась тяжелого крестьянского труда, вместе с другими женщинами и подростками их бригады пахала на лошади землю, с весны и до глубокой осени, пока не выпадет снег. Вот и в тот августовский солнечный день она пахала под зябь поле. В полдень они распрягли лошадей, стреножили и стали обедать. Обед был скудным: пол-литровая бутылка молока и краюшка ржаного хлеба. Отобедав, парни и женщины разбежались по лесу и стали собирать ягоды, чтоб наполнить пустые желудки.

Тогда как-то задержался в поле четырнадцатилетний парнишка Петька. Пахал он качественно, на совесть и отдельно от всех, норму всегда перевыполнял. Он был щупленький, малого роста и не скажешь, что бойкий. Отпустив своего мерина, он стал обедать. Да и велик ли обед? Лепешка да бутылка молока. Проглотил мигом. Хотел тоже идти в лес отведать ягод, но только остановила его та самая Степиха. Она лежала на краю оврага, где только что отобедали их товарищи, и держалась за живот. «Что с тобой, Дарья?» – спросил ничего не подозревавший Петька. «Что-то живот сильно крутит. Ну-ка, Петя, помоги». «А как я тебе помогу?» – стал спрашивать недоумевающий Петруха. «А ты живот помни мне», – вполголоса произнесла Степиха. На лице Дарьи чувствовалось неподдельное страдание. Петька подошел к ней вплотную, встал на колени и стал осторожно мять ей живот. «Да ты не так мни, ты под юбку руку-то засунь и сильней мни» – все так же невеселым голосом простонала Дарья.

Петька сначала растерялся, а потом осторожно, отвернув в сторону голову, сунул правую руку под юбку Степихи. Штанов на ней не было. В те времена это было обычным явлением. От нечаянного прикосновения к волосам, находившимся между ее ног, он вздрогнул, сердце его стало биться чаще и чаще. По телу пробежал ток. Он продолжал, делая круговые движения то в одну, то в другую сторону, гладить ей живот. Неожиданно Дарья поднялась и резким движением рук притянула его к себе. Его попытка освободиться привела к тому, что они оба упали на самый край оврага и покатились вниз, оказываясь поочередно то тот, то другой наверху. Там, на самом дне оврага, где росли молодые ивы и березы, они остановились. Петька оказался под низом.

Он видел, какой страстью наполнены были глаза ее, готовые проглотить его всего, чувствовал, каким сильным пламенем горит ее тело, слышал, как губы ее в неимоверном порыве толи кричали, толи шептали: «Петенька, Петенька, ты можешь…» Пламень страсти, охвативший не совсем молодую женщину, изголодавшуюся за четыре года войны по мужчине, передался и ему, не знавшему до этого, что такое женское тело.

Никогда прежде он не был так близок с женщиной, от которой с каждым ее движением испытывал невыразимо приятное ощущение и сладостное наслаждение. А когда она, сжав зубы, стала стонать, это было для них вершиной блаженства. Она целовала его и шептала: «Петя, Петя…»

Еще несколько минут они, обессилевшие от неожиданного наваждения, лежали рядом на земле под кустом ивы, на всю жизнь сохранившим тайну их первого сближения, думая каждый о том, что между ними только что произошло.

Ей больше ничего и не надо было. Поднимаясь с земли и поправляя юбку, она сказала ему негромко, ласково улыбаясь: «Петя, приходи завтра вечером ко мне, я шанег картофельных на капустных листах напеку. Придешь?». Он кивнул головой, глядя ей вслед и чувствуя, что с этой минуты он стал совсем другим. Да и кушать хотелось очень.

Два характера

Александра Александровича в деревне не любили, но уважали. Не любили за его гонористый, взрывной, несгибаемый характер, драчливость. Уважали за прямоту, за стремление делать все на совесть. Знали, удар в спину не нанесет. Из нелюбви звали его Шурой Стальным, а из уважения – Александром Вторым. Он никого не боялся, хотя и не был силачом и был невысокого роста. Казалось, был неуклюжим, поскольку ноги его были колесом. В последнее время он работал бригадиром строительной бригады в родном совхозе. Ни одно из помещений животноводческой фермы, ни другие строения, сделанные под его руководством, не упали, в отличие от творений шабашников, помышлявших только о том, как бы урвать у совхоза деньги. В зрелом возрасте он работал в кузнице, а в молодости был машинистом на конной жнейке.

Тогда-то и нависли над его головой тучи. Было это вскоре после войны, в конце сороковых годов. У Пашки – машиниста второй конной жатки, произошла серьезная поломка. Времена были строгие, попробуй не выполни план. Обратился тот к Александру за помощью. Как не помочь товарищу. Тут в его гениальной голове созрела идея: а почему бы эту деталь не свистнуть у товарищей из соседнего колхоза? Сказано – сделано. И хотя вовсе не для себя старался Сан Саныч, и даже не для Пашки, а для колхоза своего, за кражу колхозного имущества дали ему шесть лет исправительно-трудовых лагерей. Пашке же удалось каким-то образом отмазаться. Отсидел бы весь срок, если бы не амнистия в 1953 году в связи со смертью «любимого вождя» товарища Сталина.

В соседней деревне жил другой человек. Трусливый, подлый, серый, внешне неприметный. Звали его Иваном Ивановичем. Был он лет на 15 старше Александра Александровича. Работал он и председателем колхоза, а в 1937 году и в первые годы войны – председателем сельсовета. И даже медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» получил. В тюрьме он никогда не сидел. Это благодаря его милости в 1937 году сорок могутных мужиков из сельсовета ушли в лагеря и под расстрел.

Его никто не любил. Не только не любил. Его просто презирали. И он это знал. Характеристики на невинных жертв, написанные его рукой, до сих пор пылятся в архивах. Я держал и читал их. И желания снова взять их в руки нет.

Я знал их обоих. И Александра Александровича и этого… Первый жил в моей родной деревне, второй – в соседней, в двух километрах от нашей.

Говорят, о человеке можно судить по отдельным моментам его жизни. И один из таких моментов в жизни Александра Александровича был. Тогда я работал на районном радио и готовил радиопередачу о нем. То, о чем рассказал Сан Саныч, не вошло в мою передачу, но именно благодаря этому рассказу я проникся глубоким уважением к этому, казалось бы, с небезупречной биографией человеку.

«Было это в конце пятидесятых годов, через несколько лет после моего возвращения из лагерей» – начал свой рассказ Александр Александрович. Тогда нас всех мужиков, умевших держать в руках топоры, собрали ремонтировать плотину на реке Лопве, там, где мельница стояла. До обеда поработали, сели поужинать. Вот тут и стал Иван Иванович перед нами своими подвигами похваляться. Работал он во время войны председателем нашего сельсовета. На фронт тогда многих мужиков взяли, а его только в 1943 году.

В первые же дни войны взяли на фронт мужа Насти, из деревни, где жил Иван Иванович. Она с ним мало пожила. Погиб он в самом начале войны. Ее так и прозвали Солдаткой. Молодая, стройная, видная, как на такую не позаришься? Глаз положил на Солдатку председатель сельсовета, хоть и женат был, и в возрасте солидном, лет 35–40. А та ему не поддается. Тогда он, по его же словам, пошел на такой шаг: взял лошадь с телегой, подогнал к дому Солдатки. Он, как руководитель местной власти, выгреб из ее голбца весь собранный урожай картофеля и в счет налогов сдал государству. На деньги от сданной картошки купил несколько бутылок водки и вновь пожаловал в дом Солдатки. Та жила не одна, а с матерью. Что было у них на душе, и что там было, он не говорил, только похвастался, что «напоил» этой водкой обеих женщин, крепко напоил, и таким способом овладел Солдаткой.

Когда он при всех этим «геройством» похвастался, всего меня передернуло, рука невольно потянулась к топору. Ладно, старик Тимофей вовремя остановил. Я грешен, но ведь все по согласию делаешь. Есть же на свете такие сволочи».

Тогда я про себя подумал: «Один сидел за кражу в тюрьме и остался человеком. Другой…»

Кузьмич

Егор Кузьмич работал в средней школе учителем истории. Свой предмет он не просто любил. Стремился интерес к истории привить и ученикам. Внедрял в педагогический процесс новые технологии. Особое внимание он уделял изучению истории родного края. Вместо курорта в летние каникулы он отправлялся в архивы и неделями не выходил оттуда. Ксероксов и другой копировальной техники в то время не было, приходилось все аккуратно записывать на бумагу. Он, в отличие от других исследователей, не отбирал нужные ему исторические факты, а старался быть как можно более объективным. И часто его точка зрения на ту или иную тему не совпадала с официальной. К тому же он, как недавний фронтовик, отличался твердостью характера и прямотой. Вот и решило тогда районное руководство двинуть Кузьмича на повышение. Для Кирьяновского детского дома требовался директор именно с таким характером, а подходящей кандидатуры не было. Посовещавшись, решили рекомендовать областному отделу народного образования утвердить его в данной должности. И какие бы причины ни искал Егор Кузьмич, как ни отказывался, а ехать в областной отдел народного образования все же пришлось. Автобусного сообщения с областным центром в пятидесятых годах прошлого столетия не было. Добирался на грузовых машинах и как придется.

Его вызвали в кабинет заведующего облоно только на следующий день, около одиннадцати часов дня. Кузьмич смекнул: «Есть один способ отказаться – перехитрить хозяина кабинета. Первое, что бросилось в глаза – просторный кабинет и могучая фигура заведующего товарища Шаляева. Устоять против такой фигуры непросто. Поздоровавшись, тихо и несмело, неуверенной походкой, пригнувшись и крадучись, направился наш Кузьмич к зав. облоно. Для усиления эффекта как можно ниже отвесил нижнюю губу. Не дожидаясь приглашения сесть, присел на краешек ближнего к нему стула, положил руки на колени, стал мять в руках свою шляпу, не глядя на руководителя отдела образования. Весь внешний вид посетителя, его придурковатая наружность, не внушали Шаляеву доверия. Чиновник ценил время, поэтому был краток. «Уважаемый Егор Кузьмич! Я правильно Вас назвал?» – начал свой диалог Шаляев. «Правильно, правильно», – бросив взгляд по касательной, негромко произнес Егор Кузьмич. Шаляев без энтузиазма в голосе продолжал: «Райком партии, райисполком и отдел народного образования района рекомендуют утвердить Вас в должности директора Кирьяновского детдома. Справитесь?» «Нет, не справлюсь», – опустив голову, сказал Кузьмич.

Шаляев подумал о том, что в детском доме дети оторви да брось, что туда директором надо серьезного мужика, а этот что? Читая мысли чиновника, Егор Кузьмич еще сильнее отвесил губу, а потом, как будто про себя, так же не очень слышно, добавил: «Вот если б только заведующим облоно,.. а ниже не согласен». Последняя фраза кандидата в директора детского дома сразила товарища Шаляева: «Ка-ак? Можете быть свободны. До свидания».

«Что и требовалось доказать», – подумал Кузьмич и той же неслышной походкой вышел из кабинета высокого начальника. Начальник тем временем взял телефонную трубку и набрал номер телефона заведующего районо и резко отчитал последнего: «Вы кого мне прислали на утверждение?» «Как кого?», – не поняв ничего, оправдывался районный чиновник. «Да у него каша во рту стынет, а еще, видите ли, ниже заведующего областным отделом образования не может», – наседал заведующий облоно. «Как каша стынет? Да он на фронте летчиком был. И как учитель очень уважаемый человек», – настаивал на своем заведующий районо. И все же отвертеться от детдома Кузьмичу не удалось. Был коммунистом и как члена партии направили в поселок Кирьяново, директором детского дома. С работой справился. Из того детдома ребята выходили дружные и толковые.

27.03.2012

Последний избиратель

Что выборы в органы власти в наши дни? Скука, да и только. Явка избирателей в райцентре до пятидесяти процентов не доходит, разве что в деревнях… там активность 70–80%, но ощущения праздника, что было раньше, нет. Тогда одно было плохо: давай стопроцентную явку избирателей. И никуда не денешься. Голосование было с 6 часов утра и до 12 часов вечера.

На избирательном участке № 3 проголосовали все, за исключением кузнеца Квакина. Ждали его до одиннадцати вечера, не пришел. Жил он в деревне Балда в трех километрах от избирательного участка, Что делать? Пришлось брать лошадку с санями, переносную урну и ехать к этому кузнецу. Вызвался выполнить поручение председателя участковой избирательной комиссии член комиссии Лохудрин.

На улице темень, ни одного фонаря, да и погодка не позавидуешь: снег и сильный ветер. Знал фининспектор, где жил кузнец, потому как не раз бывал у него: налоги выколачивал, да и лошадку кто подкует, как не кузнец. Подкатил на гнедом прямо к дому. Привязал поводья к столбу, взял урну и тихонько постучался в дверь. «Заходи, чего стучишь», – прозвучал в доме зычный голос хозяина, Иван Петрович вошел в избу, поздоровался. За столом в переднем углу перед образами сидел тот самый кузнец Парамон Пантелеймонович, мужик крепкий, могучий, с огромной рыжей бородой и под хмельком. Прямо перед ним на столе стояла большая крынка с деревенским пивом. Там же на столе стояла керосиновая лампа. Иван Петрович протянул хозяину дома руку, тот сдавил ее так, что высокорослый худой фининспектор взвыл и слегка присел. Расспрашивать о житье-бытье кузнеца у него не было времени, поэтому он, вытащив избирательные бюллетени и список избирателей для голосования вне помещения для голосования, ручку с чернилами, предложил тому проголосовать.

Кузнец уперся: «Сначала с тобой пиво допьем, потом проголосую». И подал члену комиссии алюминиевый литровый ковш с пивом. Делать нечего, пришлось выпить. А пиво чудесное, черное и густое, с хмелем. «Больше не осилю» – сказал Иван Петрович, возвращая хозяину пустой ковш. «А ты от меня учись» – сказал кузнец Парамон, наклонив к себе крынку, и втягивая пиво в свой огромный желудок.

Иван Петрович торопился. Последний избиратель явно не спешил. На очередное предложение члена избирательной комиссии проголосовать на дому он, упершись руками о стол, и поднявшись со скамейки, отрубил: «А почему это я должен дома голосовать? Поехали на избирательный участок». «Поехали, так поехали», – пятясь к двери, произнес фининспектор. Кузнец засуетился, схватил с полочки шапку и рукавицы, с вешалки овчинную шубу, с печки валенки, быстро оделся и вышел вслед за членом комиссии.

Иван Петрович пробыл в доме кузнеца не больше получаса, но за это время ветер еще больше усилился, снег не переставал валить, Они сели в сани и поехали. До закрытия избирательного участка оставалось каких-то двадцать минут. В полукилометре от избирательного участка на перекрестке двух дорог их сани так развернуло, что урна с избирательными бюллетенями выпала на дорогу и рассыпалась. Была она сделана из фанеры. Избирательные бюллетени подхватило ветром и потащило по дороге. Фининспектор не растерялся, расстегнул полы своей длинной черной дубленой шубы и, как на амбразуру дота, лег на те бюллетени, что еще не унесло ветром. Сколько удалось ему собрать бюллетеней, никто не знает. Но после того случая поступила сверху инструкция переносные урны обшивать красным материалом.

29.03.2012

Ключ от сейфа

Владислава Ивановича направили уполномоченным по выборам депутатов сельского, районного, окружного, областного и Верховного Советов на избирательный участок в поселке с названием из трех букв.

На леспромхозовской грузовой автомашине он добрался до поселка Чус и нагрянул прямо на избирательный участок, расположившийся в школе. Председателем участковой избирательной комиссии был директор школы, человек немолодой и одинокий. Члены комиссии были все в сборе и в хорошем настроении. Еще раз проверили списки избирателей, количество избирательных бюллетеней, состояние стационарной и переносной урн. Убедились, как будет организована торговля, художественная самодеятельность, чем будет в день голосования заниматься каждый член комиссии, какой подарок будет вручен первому пришедшему на выборы избирателю, есть ли впервые голосующие, как будет обеспечена сохранность выборной документации в ночь перед выборами. Выяснилось, что участковый милиционер уже тут и будет ночевать прямо на избирательном участке.

Кажется все готово, надо только будет в день голосования через каждые 2 часа сообщать о ходе голосования. Это взял на себя уполномоченный товарищ Шахов. Положив бюллетени и списки избирателей в надежный железный сейф, и закрыв его на ключ, председатель комиссии этот ключ положил в карман и ушел домой. Разошлись и все члены участковой комиссии. Уполномоченный от райкома партии также решил ночевать возле сейфа вместе с участковым милиционером.

Рано утром, за полчаса до открытия избирательного участка председатель УИК был уже на месте. Следом за ним подошли и остальные шесть членов комиссии. Их было трудно узнать, до того они были нарядно одеты и радушны. Все расселись по своим местам.

Председатель комиссии подошел к сейфу, сунул руку в карман за ключом и обмер. Ключа в кармане пальто не было. Не говоря никому ни слова, он бросился домой. Искал ключ на полу, на столе, под столом, на кровати и под ней – ключа не было. Он зажег фонарь и рванул обратно на избирательный участок, все время поглядывая на дорогу: мол, может, дорогой где-то его обронил. Все напрасно.

На избирательный участок к шести утра, как назло, подвалило больше обычного избирателей. «Что им не спится?» – подумал в растерянности председатель, подошел к уполномоченному и тихонько сообщил ему, что потерял ключ. «Что делать?» – спросил Владислава Ивановича расстроенный председатель комиссии. «Искать!» – был ответ бывалого фронтовика. «Вы все идите по дороге до дома директора школы и внимательно смотрите, не завалялся ли где на дороге ключ, а я вас прикрою, первым избирателям до вашего прихода буду читать лекцию о международном положении».

Члены комиссии шли плечо к плечу, каждый со своим фонарем, низко приклонившись к дороге, в надежде увидеть ключ от злополучного сейфа. Навстречу им шли избиратели и недоуменно шарахались в стороны. Поиски были напрасными. Снова собрались в отдельной комнате для консилиума. Член комиссии, механик лесопункта предложил привезти электросварку и разрезать сейф. Идею одобрили, но когда через час поднятые на ноги водитель автомашины со сварочным агрегатом и сварщиком прибыли на место, участковый милиционер высказал опасение, что во время резки сейфа электросваркой могут сгореть и избирательные бюллетени. Так что и от этой идеи пришлось отказаться.

«Что же делать?» – терзался в поисках выхода из положения каждый член комиссии, не говоря уже об уполномоченном и председателе избирательной комиссии. В девятом часу утра уполномоченный Шахов позвонил в райком партии, доложил, что выборы на избирательном участке идут полным ходом, проголосовало столько-то человек, правда, никто из избирателей с приветственной речью не выступал. Ему было стыдно, как коммунисту, что впервые в своей жизни соврал. Там, на фронте не раз был ранен, много раз водил бойцов своего взвода в атаку и не трусил, а тут … что-то было не по себе. И его осенила мысль: «А что, если в пальто у директора школы дыра и ключ провалился в подол пальто?» Он подошел к директору, наклонился и стал медленно ощупывать пальцами обеих рук подол его пальто. И точно, ключ от сейфа был там. На лицах членов комиссии, в особенности у председателя, был невероятный восторг.

Конечно, народу, избирателей, так называемого электората, было на избирательном участке уже более чем достаточно, все хотели отдать свой голос достойных кандидатов, купить колбасы, баранок, пряники и прочее, прочее, чтоб для своих родных сделать приятное и, конечно, посмотреть концерт местных артистов.

Было уже десять минут одиннадцатого. Теперь Владислав Иванович мог с чистой совестью рапортовать в райцентр о ходе голосования. О том, что произошло на избирательном участке в тот день, он рассказал своим товарищам по работе только через пять лет перед заседанием партийной комиссии.

29.03.2012 

Случай на Северном

В середине шестидесятых годов прошлого столетия деревенщине в райцентре хоть не появляйся: обязательно зажмут, попросив взаймы 20 копеек, а то и шило в шею воткнут, чтобы не верещал. Чаще всего это происходило на Северном, возле столовой, где всегда толкались приезжавшие в Юрлу парни и мужики, поджидая свой транспорт. Транспорта в те времена было мало, и ходил он редко.

Оказались там и гости Володи Долговязого из деревни Лобанова: сестра Домна с мужем Федором и двумя мальчишками-близнецами. Жили они в Перми. Туда и возвращались, ожидая возле столовой транспорт из города. Из деревни они везли овощи, макароны и кроме всего прочего десятка три яиц. Овощи в сумке таскал муж, а жена яйца. Яйца были в авоське – сетке из скрученных в несколько рядов хлопчатобумажных ниток. Тогда это было обычным явлением.

Когда Федя в поисках туалета бродил возле столовой, к нему подвалили пять местных хулиганов и попросили 20 копеек. Отдавать деньги каким-то сельским соплякам он не хотел и не мог, потому что все деньги были у жены. Федя был мал ростом, на голову ниже жены, но широк в плечах, и когда бандиты окружили его со всех сторон и начали тузить, наблюдавшая из окна столовой Домна, потеряла его из виду. Однако шестым чувством поняла, что над ее мужем нависла беда. Она распахнула дверь и выбежала на улицу вместе с сеткой с яйцами, которую держала в правой руке. Увлекшись избиением беззащитного горожанина, хулиганы не заметили, как появилась перед ними незнакомая женщина. В одно мгновение она оценила, кто из них главный, и, размахнувшись сеткой, нанесла ему сокрушительный удар по голове.

Появление смелой женщины было для грабителей таким неожиданным, удар таким сокрушительным, а вид их главаря, по волосам и ушам которого текли потоки белка вперемежку с желтком, таким ужасным, что четверо его боевых друзей растерялись и бросились бежать. Бежал и главарь, на ходу сбрасывая с волос, спины и живота сгустки яичных остатков и скорлупы. Так молва о смелой и мужественной женщине быстро разнеслась по всей округе. Главарь же юрлинских хулиганов приобрел позорную славу и прозвище «Яйцо всмятку».

19.04.2006

По шпалам или возвращение из

свадебного путешествия

Поезда дальнего следования на станции Менделеево стоят всего одну минуту. Это Василий и Галина, только месяц назад ставшие мужем и женой, знали хорошо. Летом 1954 года они возвращались домой из Вологды, получив в приданое от Галиной мамы, помимо всего прочего, швейную машинку, пуховую перину и две подушки.

Станция Верещагино была уже позади. И надо с минуты на минуту ждать появления своей станции, названной в честь великого ученого-химика. Поезд замедлил ход, и молодые тут же в срочном порядке двинулись в тамбур вагона. Василий, как галантный кавалер пропустил вперед свою жену. Когда вдали показалась водонапорная башня, жена шепнула мужу: «Не зевай». Василий, получив от проводницы утвердительный ответ, что поезд прибывает на станцию Менделеево, попросил ее открыть дверь. Поезд остановился, проводница открыла дверь тамбура. В считанные секунды молодые с довольно увесистым багажом в руках, стояли уже на земле. А поезд уже тронулся.

Молодожены, радостно и облегченно вздохнув, посмотрели сначала на свой багаж, удостоверившись, что вынесено все, потом обменялись счастливыми взглядами. И только потом огляделись по сторонам. Ни знакомой станции, ни домов вблизи ее – ничего этого не было. Вдали виднелась обманувшая их водонапорная башня, неизвестно кем и для чего построенная, а в пяти шагах одиноко стояла будка стрелочника.

То состояние эйфории, в котором Василий находился с момента свадьбы, мигом исчезло. Он опустился на грешную землю, прекрасно понимая, что им придется чапать по шпалам до станции Менделеево неизвестно сколько километров, да еще с таким грузом.

И хотя в песне поется: «Это стрелочник виноват», – как выяснилось, стрелочник тут был не причем. Он объяснил молодым, что до станции не так уж и далеко, каких-то 10 километров. Но тут же обнадежил молодую чету, что через полчаса пойдет дрезина в ту сторону.

И, действительно, не прошло и получаса, как на горизонте со стороны станции Верещагино показалась шумная дрезина. На ней ехали рабочие, ремонтировавшие железнодорожное полотно. Увидев голосовавших, непонятно откуда взявшихся, да еще с таким большим грузом молодых путешественников, рабочие притормозили дрезину. На вопрос Василия, не подвезут ли до ближайшей станции, они ответили: «Конечно, какой может быть разговор».

Когда молодые вместе с приданым оказались на дрезине, старший из рабочих включил скорость, и дрезина быстро набрала ход. Они мчались, как им казалось, с бешеной скоростью. Ветер свистел в ушах, развевая их волосы и одежду. Василий, прикрывая от ветра жену, прижимал ее к своей груди и думал только об одном: как бы на их пути не оказался встречный поезд. Иначе – всем труба. К счастью все обошлось благополучно. Добираясь на перекладных, через несколько часов, они были уже в Юрле.

Глухарь и Редька

В деревне Усть-Мельничная жили два парня. Ваньку Максимова звали Редькой. И совсем не потому, что он был вредный чересчур, хотя и этого у него было не отнять. А просто потому, что деда его так звали за въедливый характер. Редькой звали и его отца, а «по отцу – и сыну честь».

Его же приятеля Генку Андреева обзывали Глухарем. В военные годы после гриппа получил осложнение на уши и частично потерял слух. В отличие от Ваньки, Генка учился очень хорошо. Только благодаря своим стараниям и способностям сумел окончить институт, а впоследствии стал заместителем министра сельского хозяйства Башкирской АССР. Ванька же Максимов, несмотря на свой бойкий характер, выше звания тракторист широкого профиля не поднялся.

И когда приятели возвращались из школы домой, а это было осенью, в начале 50-х годов прошлого столетия, Ванька Максимов неожиданно остановил Генку и сказал ему: «Смотри, Генка, вон на той елке глухарь сидит». На высокой ели недалеко от дороги действительно сидел большой глухарь.

Приняв за очередную насмешку и повернувшись лицом к товарищу, Генка медленно, но увесисто произнес: «А ты повнимательней посмотри, может быть, там рядом редька висит?»

11.02. 2005

Выбралась из дыры

Была ли Наталья Артемьевна Жукова родственницей Ваньки Жукова, писавшего письмо на деревню дедушке, вряд ли, но, окончив педучилище, она по распределению была направлена в глухую и неперспективную деревню с неблагозвучным названием Онучина. Было это в конце 50-х годов прошлого столетия.

Получая письма от дочери с обратным адресом «деревня Онучина», родители всякий раз писали: «Когда же ты, наконец, выберешься из этой дыры?» Дочь не только не выбралась из этой деревни, но и осела там, выйдя замуж.

Прошло несколько лет, и исполком окружного Совета депутатов трудящихся, учитывая пожелания народа, своим решением переименовал деревню Онучина в деревню Береговая. И когда родители получили от любимой дочери письмо, на котором красовался новый адрес: «деревня Береговая», радости их не было предела. Письмо было необычно кратким: «Ну, наконец-то ты выбралась из этой дыры!»

11.02.2005

Трофимыч

Иван Трофимыч – представитель местного синематографа с тридцатилетним стажем работы, был не только профессиональным кинщиком, но и заядлым рыбаком. Более же он был известен в районе как большой выдумщик и шутник. Он жил в доме № 1 на улице Партизанской. Дом его находился на берегу реки Лопвы, на самом красивом месте. И дом, и палисадник с цветами, и лужайка возле дома говорили о том, что здесь живут настоящие хозяева, трудолюбивые, во всем аккуратные, умеющие видеть прекрасное. И еще Иван Трофимович любил играть в шахматы со школьной скамьи, когда он учился в школе с тогда никому не известным Михаилом Талем. Это он вместе с Толей Ваньковым отправил Талю поздравительную телеграмму, когда тот стал чемпионом мира по шахматам.

В один из летних дней Иван Трофимыч возился со своим далеко не новым мотоциклом «Урал» на лужайке возле своего дома и не заметил, как к нему с юга подошли два товарища. Поздоровавшись, старший из них сказал: «Слушай, Трофимыч, сбреши нам что-нибудь». Продолжая копаться с мотоциклом, и не глядя на мужиков, Трофимыч с невозмутимым видом ответил им: «Некогда мне. В Зюздиной пруд ушел. Туда надо ехать. Там мужики рыбу ведрами черпают». Заведя мотоцикл и добавив газу, наш Трофимыч рванул в сторону вышеупомянутой деревни.

А мужики? Разве они упустят такой момент? Включив пятую скорость, они рысцой добежали до дома одного из них, пали в мотоцикл и через несколько минут с бредежком10 уже были в деревне. В то же время хитроумный Трофимыч сделал круг на своем мотоцикле вокруг улиц райцентра и, загнав «Урал» в гараж, лег на диван.

Тем временем друзья подъехали к пруду. И каково же было их удивление: пруд как стоял, так и стоит, цел и невредим. Разочарованные и раздосадованные тем, что их в очередной раз смогли провести, они вернулись в Юрлу.

Как-то встретив на рынке Ивана Трофимовича, они наехали на него: «Ты что, Трофимыч, нас надул?». «Вы сами попросили меня сбрехнуть. Вот я и сбрехнул», – рассмеялся Иван Трофимович и пошел дальше.

Матрена

«Врешь, не проведешь» – подумал про себя начальник милиции майор Пендюлеев, подъезжая к деревне Булдыри, стоящей на отшибе от столбовой дороги, соединявшей райцентр с другими населенными пунктами района. Очередной рейд, как и прежний, был связан с выявлением браго- и самогоноварения. Но тогда хитроумная бабка Матрена провела многоопытного оперативника. Увидев из своего дома, как по домам шныряет милиция, она перелила бражку из кринки в кадку и сама залезла в нее. «Что тут делаешь, бабушка?» – спросил, заглянув по наводке к ней в дом, тогда еще капитан Пендюлеев. А она ему, мол, поясницу лечит, остеохондроз замучил.

На этот раз операцию начали с Матрены. Изложив старушке цель своего визита, майор сразу же полез на русскую печь. Он знал, что бражку для самогона держат в тепле. В то же время участковый милиционер Шантажиров залез в голбец. Пока участковый с фонариком шарил в подполье, старушка быстро задвинула дверку подполья, и участковый оказался в западне.

Майор не ошибся: большая крынка с кваском, как в наших краях скромно называют брагу, стояла на печи, захлобученная шубами. Освободив крынку от шуб, майор схватил ее обеими руками и стал осторожно спускаться. Он не видел, как зорко следила за каждым его движением бабуля, у которой все нутро переворачивало от действий нашей доблестной милиции. И когда начальник левой ногой ступил на приступок, она с силой дернула его на себя за другую ногу. Начальник милиции вместе с крынкой полетел вниз, вся брага вылилась на него и на пол, а вещественное доказательство – крынка с брагой разбилась. И потом долго еще от кожаной куртки майора несло спиртным. «Опять бабка Матрена вышла сухой из воды», – подумал про себя начальник милиции, освободил из подвала своего подчиненного и решительно хлопнул дверью, не попрощавшись с бабой Матреной.

Сережка Партизан

Не знаю, когда и как ко мне привязался деревенский мальчуган Сережка. Был он невысокого роста, моложе меня лет на семь-десять, но очень отчаянный. Никого и ничего не боялся. Будь вдвое-втрое сильнее его обидчик, не струсит, пойдет в наступление. Наверное, за это и прозвали его Партизаном.

Мы вместе с ним ходили на речку ловить рыбу, в лес за грибами. Однажды осенью мы с Серегой и собакой, по кличке Веселый, бродили с ружьем по лесу. Веселый был пес беспородный, но приносил домой и глухаря, и зайца, а белок не по одной в день находил. В тот невезучий день мы даже белку не встретили. Куда-то попряталась дичь.

Когда возвращались домой, в логу между Мокрушей и Чибриками я увидел на иве красивую птичку роньжу и остановился. Раздосадованный неудачной охотой, вскинул ружье и выстрелил. Птичка встрепенулась и раненая упала на землю. Сережка не ожидал от меня подобного и, подскочив ко мне, стал своими маленькими ручонками колотить меня в живот: «Тебя Богушко-то накажет». «Накажет тебя Богушко-то», – всхлипывая и ударяя меня по животу и бокам, твердил мой дружок Сережка. Реакция Сережки на выстрел для меня тоже была неожиданной. Ни о каком Божьем наказании тогда я не думал, но в какое-то мгновенье посмотрел на себя со стороны. И мне стало стыдно. А Сережка взял раненую птичку и понес домой. Он долго ухаживал за ней, а потом выпустил на волю.

Попутчица

В самый канун Нового года мы с Серегой, товарищем по комнате в общежитии, отправились в кинотеатр посмотреть новый фильм, о котором было много разговоров. Времени до начала сеанса было в обрез, поэтому мы спешили. За разговорами не заметили, как подошли к мостику, проложенному через небольшую речушку, и услышали тонкий детский голос: «Дяденьки! Вы можете меня проводить до дома?» Мы остановились, переглянулись и уставились глазами в маленькую девочку в черной шубке с полиэтиленовым ведерком в руке. Она была такая маленькая, такая беззащитная, с таким открытым доверчивым детским лицом, что у нас обоих сердце екнуло и наполнилось жалостью и нежностью к ней. Серега спросил: «А где твой дом, девочка?» Она все тем же мягким и слабым голоском ответила: «На улице Чехова». Где находится и есть ли такая улица в городе, мы не знали. Тогда кто-то из нас спросил: «Ты разве не знаешь, где живешь?» «Нет», – опустив глаза, ответила крошечка и продолжила: «У меня руки замерзли». Голос ее стал еще тише, мягче. И только тогда мы заметили, что у нее на руках не было варежек.

Было действительно холодно, к тому же дул сильный ветер. Одну ручонку она втянула в рукав шубки, а второй держала ведерко. В ведерке стояла литровая банка с молоком. Серега взял ее за руку, а я взял ведерко с банкой молока. Чтоб вторая рука девочки не мерзла, я снял со своей руки перчатку и надел девочке. По натоптанной студентами дорожке мы тронулись дальше: я впереди, Серега с девочкой следом за мной.

А ты куда ходила? – продолжал спрашивать девочку Сергей. «За молочком», – отвечала она. Сделав небольшую паузу, продолжила: «Мне молочка больше не дадут».

Почему?

Они корову продали, и теперь мой братик будет голодным.

А где твоя мама?

Мама с ребеночком сидит. Он ждет молочка.

А где твой папа?

Папы нет.

Совсем нет?

Девочка опустила голову. Серега остановился и стал тереть девочке руки. Глядя ей в глаза, он спросил: «А где у тебя варежки?» Девочка ответила: «У меня их нет совсем»

Возмутившись до глубины души тем, что в такой холод родные посылают маленькую девочку без варежек, я спросил: «А сколько тебе лет?» «Пятый годик», – ответила она. «А как тебя звать?», – снова я задал ей вопрос. Тут ответил Серега: «Леной, она мне уже об этом сказала». Я шел немного впереди их и, вероятно, не услышал этого.

Незаметно за расспросами мы подошли к улице Чехова, а потом и к дому, где жила Леночка. Руки девочки отогрелись, и по мере приближения к дому она становилась веселей и оживленней. Указывая на зеленый деревянный дом с палисадником, она щебетала: «Вот здесь живет наша тетя, а вот здесь Маринка».

А кто такая Маринка? – поинтересовался Серега.

Это моя подружка. А вот тот дом у Славика, а дом с белыми окнами – мой.

Серега спросил: «А ручки-то у тебя отогрелись?» «Эта согрелась, а вот эта немножко». Тогда я взял ее за эту не совсем согревшуюся ручонку, и мы втроем тронулись к калитке ее дома.

Возле калитки она освободила свои ручонки из наших, взяла в левую руку ведерко с банкой молока и шагнула к калитке. «До свидания, Лена», – в один голос произнесли мы с Серегой и стали махать ей руками. «До свидания», – ответила она, а потом все тем же негромким голосом добавила: «Спасибо». Калитка захлопнулась, а мы еще несколько секунд смотрели ей вслед. И хотя очень спешили в кино, расставаться со столь милой и очаровательной попутчицей не хотелось. Мы даже забыли поздравить ее с наступающим Новым годом. Милая и славная малышка, как хочется, чтоб ты была счастлива.

31.12.1973

Боря Данилов

Боря Данилов по природе своей был философом. Он вечно искал грань между Добром и Злом. Еще в середине семидесятых он высказывал идеи внедрения частной собственности в сфере торговли и бытового обслуживания в нашей стране. Он имел способности, но не прилежание и потому часто засыпал на кровати, закрыв лицо учебником. На экзаменах он предпочтение отдавал шпорам. Учился Боря на пятом курсе химико-биологического факультета пединститута. Был он среднего роста, слегка широковат в плечах, имел квадратное лицо. Не столько само лицо, сколько делала лицо квадратным его прическа.

И брюки он носил на 2–3 размера больше необходимого, ни в чем не стесняя себя. Но хотя он был женат, свободу ценил превыше всего. Эта свобода во всем и стала причиной того, что он наскреб язву и на девяносто с лишним процентов потерял зрение, когда вместо поездки на картошку, поехал в геологическую экспедицию.

В книге по народной медицине он вычитал, что избавиться от язвы он может таким способом: 300 граммов алоэ, триста граммов меда и все это в трехлитровой банке со спиртом настоять три недели. Все ингредиенты он где-то раздобыл. Чтоб настойка получилась, он банку сунул в штаны под офицерский ремень, а чтоб банка еще и не выпала, по бокам засунул две стеклянные пол-литровые бутылки пива. В таком виде он больше походил на кенгуру с детенышем, чем на самого себя. Так он добрался до комнаты в общежитии, где жил с однокурсником Толиком Б.

Ждать три недели Боря не мог, он тут же достал из тумбочки два граненых стакана, наполнив их наполовину спиртом. Друзья выпили за его здоровье. Алоэ он закусывал, а чтоб не горчило, заедал медом. И так Боря и Толя наклюкались, что второй тут же за столом уснул, а первый, взяв полотенце, пошел в душ. Была среда – женский день. Но Боре и в голову не пришло, что в этот день в душе моются девчата.

Он толкнул дверь, вошел в душ, разделся, снял очки и без колебаний пошел в одну из кабин душевой. Без очков он очень плохо видел даже вблизи расположенные предметы. Кабины дверей не имели. Девчонка, что мылась напротив его кабины, взвизгнула и тут же выскочила. Вторая, что мылась рядом с Борей, прикрывая руками свою невинность, испуганно спросила его: «Боря, а мне что делать?» «Не бойся, мойся, не трону», – как ни в чем не бывало, спокойно ответил Боря и попросил у девушки мыло. Так же не знали, что делать и другие девчонки, оказавшиеся в душе. Они воспряли духом лишь тогда, когда в душ пришла, проживавшая в общежитии преподаватель органической химии, убежденная холостячка Анна Владимировна Сердюкова. Ей было лет сорок, черноволосая, никогда не улыбающаяся и, как всем казалось, вредная. Словом, фамилия говорила сама за себя. Ей-то и сообщила выскочившая из душа девчонка о Боре Данилове.

Не раздеваясь, Анна Владимировна потребовала: «Боря, выйди из душа». Боря, намыливая голову, скривил рожу и отпарировал: «Не выйду». На очередной выпад мадам Сердюковой Боря выпалил: «Анна Владимировна! Что за человек Вы, я не знаю, но в химии Вы – дуб!»

Кто бы мог видеть? Словно ужаленная змеей Анна Владимировна, пылая от негодования, сначала подскочила, а потом выскочила из душевой. Боря еще мылся, когда в душ вошли трое парней с повязками дружинников и попросили его выйти оттуда. Все это прошло мирно и без эксцессов, поскольку Борю знали все и у всех он был другом. К тому же он успел вымыться, а вытереть мокрые волосы можно было и на ходу.

26.02.2005

На курорте

Если бы великий испанский писатель Сервантес встретился с Борей Хомяковым, то непременно сделал бы его героем своего очередного произведения.

Боря никогда не был Дон Кихотом Ламанчским. И по внешности своей, и по практичности ума он, скорее всего, походил на его оруженосца Санчо Панса. И когда одну из Дульсиней, проживавших в том же общежитии, что и Боря, обидел институтский донжуан, наш герой тут же вступился за честь этой дамы. Случилось это за полчаса до отъезда Хомякова на курорт в город Львов, куда он получил студенческую путевку, как владелец язвы двенадцатиперстной кишки.

В отчаянной с обеих сторон схватке, происходившей прямо в коридоре общежития, неприятель нанес Боре удар по самому уязвимому месту, разбив ему очки. А без очков Боря плохо видел. Дальнейшая борьба была бессмысленной.

В автобусе до аэропорта Кольцово Борю ждал студент худграфа того же института Миша Мышкин. Ему представилась возможность лечить хронический гастрит в том же, что и Боря санатории. И хотя в марте не так уж бывает холодно, Боря, сидя рядом с Мишей, жался к нему, и всю дорогу дрожал. Дрожал не от страха (страх ему не был присущ), и не от холода, а от осадка, оставшегося на душе после драки, из которой он не вышел победителем. Он всю дорогу молчал, но зубы у него время от времени стучали, и потому со стороны он имел жалобный вид.

В аэропорту, куда прибыли наши студенты-курортники, Боря отогрелся, пришел в себя и даже закурил. Боря не подозревал, что прямо тут, в зале ожидания его подстерегает вторая неприятность. Невесть откуда взявшийся милиционер составил на него протокол за курение в общественном месте и выписал штраф 50 копеек. Для студента это был удар по карману на полтора обеда.

После регистрации приятели сдали свои чемоданы, прошли в самолет и заняли свои места. Весь полет до Львова Боря спал богатырским сном. Благополучно приземлившись во Львове, студенты стали ждать свой багаж. К терминалу выдачи багажа грузчики подкатывали одну за другой тележки с сумками и чемоданами, но их чемоданов там не было.

Шло время. К зданию аэропорта одна за другой подкатывались тележки с чемоданами с других самолетов, но только не с их самолета. Друзья забеспокоились. Тогда Миша, более хладнокровный и имеющий привычку делать друзьям не совсем безобидные подлянки, подошел к стоявшей неподалеку женщине в зеленом демисезонном пальто и о чем-то спросил. Потом вернулся обратно к Боре и с расстроенным видом произнес: «Слушай, Боря, твой чемодан и чемодан вон той женщины выпали во время полета». Боря подскочил как ошпаренный: «Как выпали? Да там же у меня путевка на курорт и фотоаппарат, причем не мой». Фотоаппарат он попросил на время у товарища с другого факультета. Но Миша со страдальческим видом на лице, которого Боря и так бы без очков не заметил, продолжал разыгрывать Борю: «Там у самолета снизу люк открылся и ваши чемоданы выпали». «Ты шутишь», – сказал, сомневаясь в словах товарища Боря, и чтобы удостовериться направился к той самой женщине, на которую указал Мышкин. Подойдя к ней вплотную и поздоровавшись, он спросил: «Как получилось, что именно наши с Вами чемоданы с самолета упали?» Женщина поняла, что имеет дело с человеком с приветом и, не сказав ни слова, отошла в сторону, подозрительно уставившись на него.

Все сомнения рассеялись, когда, наконец-то, подкатила их тележка и чемоданы оказались на месте. Боря от радости был на седьмом небе. Он прижал к груди чемодан, потом открыл его, чтобы убедиться, что путевка и фотоаппарат на месте.

Времени до отправления автобуса, следовавшего к курорту, было достаточно и путешественники первым делом отправились в медпункт аэропорта, где Боре, наконец-то, сделали перевязку. Теперь он походил не на героя Сервантеса, а на героя гражданской войны. Видя Борин столь непрезентабельный вид, Миша вполголоса напевал: «Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве». А Боря ощупывал голову, не течет ли, в самом деле, кровь и застенчиво улыбался.

В санатории, куда они прибыли, их разместили в разные корпуса, поскольку заболевания у них были разные, Борю – в главный корпус, заметно отличавшийся от других и высотой и архитектурой, Мишу – в другой, более скромный, так как путевка у него была на 25 рублей дешевле Бориной.

Поскольку зданий в здравнице было как грибов в лесу, Боря, выйдя в тот же вечер на прогулку, не смог найти свой корпус. Пришлось на следующее утро сопровождать друга в соседний город для приобретения очков.

Лечение шло полным курсом: вода, ванны, процедуры, диета. Главное диета. И хотя в разных залах столовой курорта кормили примерно одинаково, Боря ходил весь день голодным, и ему ничего не оставалось делать, как незаметно стаскивать со стола оставшийся у соседей хлеб и втихомолку жевать. У него была диета номер 1, а у Миши – номер 5. Из этого Миша специально для Бори сделал заключение, что ему на стол приносят в пять раз больше, чем Боре. Кормят как на убой. Якобы на их столах полно всего остается, так как съесть все они не в силах, и что их диета предусматривает шикарное разнообразие вплоть до форели и фаршированных рябчиков. Сосед Мышкина по комнате только мотал головой и поддакивал. От этих слов у Бори текли слюни и на чем свет он ругал своего лечащего врача, посадившего его на диету номер один. Несмотря на то, что после принятия лечебных процедур оставалась куча времени, и что под их окнами шныряли стайки девиц легкого поведения, исхудавший Боря мечтал только о скором возвращении в свою общагу, где можно будет поесть то, чего хочется и сколько вздумается. Больше на курорт его не манило.

20.04.2006

Альдегид

Сережка Айдегильдин учился в одной группе с Борей Даниловым и до конца четвертого курса жил в одной комнате с ним. В этой же комнате жил и Толик Б., прозванный друзьями с худграфа Хитрым Химиком. Серега легко мог войти в доверие и Боре Д., и Толе Б., и также легко мог строить козни против того и другого. И строил. Вопреки всем правилам ТБ и БД (техники безопасности и безопасности движения) против Т.Б. и Б.Д. Они стали жить душа в душу на пятом курсе, когда попросили Сережку Альдегида (так прозвали его девчонки-однокурсницы) переселиться в другую комнату, первоначально раскрыв тайну его козней. Существует правило: если есть конфликт между двумя людьми, ищи третьего и удали его на дистанцию.

Теперь Альдегид жил в другой комнате на противоположном конце третьего этажа студенческого общежития вдвоем со студентом первокурсником Сережей Тереховым. Учился Альдегид плохо и не потому, что ленился, а потому, что плохо соображал в химии. Боже упаси, если кто-то тронет его предмет. Он даже свои лотерейные билеты подписывал. Стол, за которым два Сергея готовились к занятиям, он разделил на две половины, проведя жирную черту. И когда 98-листовая тетрадь Сережи Терехова переехала каким-то образом границу, он по этой границе и откромсал ее ножом. Шампунь своего товарища по комнате Альдегид мог брать, а у него – не приведи Господь. И все же молодой Терехов проучил старого Альдегида. В свой шампунь он налил концентрированный раствор быстродействующего красителя для волос, и когда Альдегид без разрешения и втихушу воспользовался его шампунем, то пришел из душа похожим на рыжую полевую мышь. И девчонки долго хохотали над ним, встретив его на лестничной площадке.

26.02.2005

Сережа Терехов

Сережа Терехов с детства увлекался химией. Он даже изобрел способ извлечения серебра из отработанного раствора фиксажа, за что получил патент в журнале «Юный техник». Он, по существу, лишился зрения на один глаз, когда еще в десятом классе производил испытания с полученным им взрывчатым веществом. Он постоянно что-то искал, изобретал.

Внешне же он, скорее, походил на девочку, чем на мужскую особь: длинные вьющиеся волосы, красивое как у девочки лицо, и такой же кроткий характер. Если все студенты учили немецкий язык, то ему зачем-то понадобилось самостоятельно и вдобавок к тому учить еще и английский язык. А когда кто-то из девчонок спросил, зачем ему это надо, он шутя ответил: «Я работаю на английскую разведку».

Ростом он был выше среднего, не худой и не толстый. Из-за гайморита нос у него часто не дышал. Получив в лаборатории какой-то эфир, от которого вначале появлялось приятное ощущение, а потом начинала болеть голова, он, перед тем как идти сдавать зачет по органической химии небезызвестной госпоже Сердюковой, смазал носки своих туфлей этим эфиром и сел к ней за стол. Свои длинные ноги он вытянул таким образом, чтоб туфли оказались против лица преподавателя. Не сразу Анна Владимировна разгадала секрет Тереховской проделки. Когда голова ее разболелась, и зачет у других она не в состоянии была принять, она выкрикнула: «Где этот Терехов – научная мелочь вонючая!»

А когда во время опытов в лаборатории в руках Сергея Терехова прогремел взрыв, чаша терпения у всех лопнула. Ему припомнили все: и английский язык, и изомасляный эфир, и рыжую полевку, и этот злополучный взрыв. И отправили в психушку. А он был совершенно нормальным человеком, что и было указано в заключении врачей психбольницы через месяц его отсидки.

26.02.2005

Миша Здорнов

Внешне он был мало чем примечателен. Среднего роста, сухощавый, слегка сутуловатый, несмотря на то, что он служил в армии и был прапорщиком. Лицо острое, как и его нос, с огромным числом веснушек. Взгляд открытый, притягательный.

Он учился заочно в пединституте на химико-биологическом факультете, хотя склонности имел к литературе. Приезжая на сессию в институт, он ходил в военной форме. Подмышками у него всегда были видны круги соли от потовых выделений.

Но эти веснушки и круги подмышками становились незаметными, как только он начинал заводить разговор. С ним говорить было всегда интересно. Он обладал даром понять каждого. Особенно без ума от него были дамы. Стоило только ему подарить девушке или женщине цветок за 25 копеек, и она была готова пойти за ним хоть на край света. Одна замужняя женщина ради этого бедного прапорщика – студента пожертвовала своим свадебным кольцом и сняла со сберкнижки необходимую сумму денег, чтоб ее возлюбленный мог спокойно вернуться из Нижнего Тагила в свои казармы в Приволжском военном округе. Спасая честь другой замужней дамы (а может, и свою собственную жизнь), он спускался ночью с пятого этажа по водосточной трубе, когда муж последней неожиданно вернулся из командировки.

Он умел играть на гитаре и прекрасно пел. Он даже написал повесть, причем совсем не дурно. Он знал многие произведения классиков. Особенно любил Пушкина и Шекспира.

Однажды в ресторане, куда они пришли вдвоем с приятелем и изрядно подвыпили, он встал и медленно поворачиваясь к сидящим за соседними столиками, направляя на них указательным пальцем правой руки, громко произнес цитату из известного произведения великого Шекспира: «Вы, жалкие ничтожные человечки!». В зале ресторана воцарилась мертвая тишина. Он сделал паузу и эффектно, но не так громко, продолжил: «Гамлет – человек. Быть иль не быть – вот в чем вопрос». Завсегдатаи ресторана приняли первую часть его тирады как оскорбление в свой адрес. Словно по команде они поднялись с мест и набросились на любителя поэзии. Бить его или не бить – у них такого вопроса не возникало. В тот вечер ему крепко досталось. Били не только его и его приятеля, но и кто кого мог. Друзья тогда с трудом унесли свои ноги.

А несколько дней спустя он, как ни в чем не бывало, вызвался защищать дипломный проект студента-выпускника художественно-графического факультета НТГПИ. Последний не отличался ни талантом, ни трудолюбием. К тому же был любителем выпить. Наверное, поэтому у него не хватило времени на подготовку дипломной работы. И все же целые день и ночь он посвятил своему «шедевру». Это был портрет в полный рост женщины-доярки. Коротколапая, с толстыми ногами и руками. Все в грубых мазках. Пожалуй, самым удачным в картине было ведро с парным молоком и голубое небо в переплетах окна.

Здорнов прекрасно понимал, что перед ним не какое-то произведение искусства, а натуральная халтура, но свое решение не изменил. Когда члены комиссии стали разглядывать полотно студента-диплом-ника, Михаил с пафосом начал свою речь: «На этой замечательной картине вы видите портрет женщины-доярки, женщины-труженицы, женщины, от которой зависит здоровье нашей нации. После тяжелого изнурительного труда, уставшая, но одухотворенная, она вошла в красный уголок молочно-товарной фермы. Да, от сырости и холода у нее повело ноги. Как удачно, мастерски подметил это художник. С какой прозорливостью он сумел передать зрителю образ этой скромной русской женщины. Мне кажется, ни один из современных художников, тем более художников прошлого, не брался за подобную тему.

Вы не глядите на то, что у нее непропорционально толстоватые ноги и руки. И это все от каждодневного напряженного труда. Немногие из наших современных дам решились бы каждое утро вставать в пять часов, идти на работу и поздно вечером возвращаться домой, копаться в навозе. Но вы взгляните в глаза этой женщины и увидите ее богатый внутренний мир, полный неразгаданных тайн, сокровенных мыслей, целомудрия и страстей…»

Он еще долго говорил о величии души и внутреннем богатстве изображенной на полотне доярки. Члены комиссии переглядывались и лукаво улыбались. Они-то прекрасно знали цену этому произведению искусства и с удовольствием поставили бы «2», если б не этот защитник в военной форме. Пришлось поставить «3».

А студент долго потом еще возмущался, почему это ему поставили «3», а не «4». Он и в самом деле, слушая речь Здорнова, уверовал в то, что в нем скрывается большой талант, незаурядный художник.

Давно

Борис, так зовут нашего героя, в молодости был красив собою, отличался умом и небольшим ростом. Но это, последнее, не мешало девицам разных весовых категорий и возрастов влюбляться в него. Очередной роман он завел с Ириной. Вернее, она первая стала подавать ему знаки внимания. Ей было около 18 лет, но ростом сантиметров на десять она была выше его. Было это весной 1968 года в городе Железногорске Иркутской области, куда он умчался из родной деревни в поисках романтики. Внешне она была хороша собой, а вот характер был – оторви да брось.

Распивая в общежитии № 2, где жил Борис Андреевич, с приятелем Алешей «Сибирскую», у них зашел разговор об Ирине. Тем более, что Алексею она приходилась не то родной, не то двоюродной племянницей. Хлопнув с силой Алексея по плечу, Борис сказал: «Ты знаешь, Леха, я решил на ней жениться. Как ты на это смотришь?». Он говорил искренне, в голосе чувствовалась дрожь. Так что Алексей прослезился и произнес: « Молодец! Я давно ждал от тебя этого предложения». И они пожали друг другу руки.

Прошло две недели. В том же месте, за тем же столом приятели давили «Столичную». И у них разговор снова зашел об Ирине. «Ты знаешь, Алеша, – глубоко вздохнув, начал свою речь Борис, – я передумал на ней жениться. С ней не соскучишься, но горя хапнешь». Алексей, глазом не моргнув, ответил своему товарищу: «Правильно! Я давно тебе это хотел сказать!»

11.02.2005

Однофамилец

В сельском клубе деревни Кукольная завклубом уже не первый год работал Леонид Васильевич Запевахин. Он был прекрасным баянистом и кисть в руке умел держать, разумеется, не малярную. Из доярок он сумел сколотить неплохой для деревни коллектив художественной самодеятельности. Да и оформление в клубе соответствовало лучшим для сельской местности стандартам. Правда, делал он все не спеша и было у него два маленьких недостатка, один меньше другого: любил слегка прикладываться, а приложившись, напрашивался на комплименты.

И когда мартовским утром в связи с подготовкой к предстоящим выборам в Советы народных депутатов к нему в клуб нагрянули проверяющие из райкома партии, он оказался на высоте. И план работы участковой избирательной комиссии, и биографии кандидатов, и график дежурства членов комиссии, и … словом, все у него было как надо. Даже стенд, посвященный Великой Отечественной войне с фотографиями воинов-земляков, оказался кстати. Показывая и рассказывая, рассказывая и снова показывая, завклубом ждал похвалы от проверяющих. Но его однофамилец, заведующий отделом пропаганды и агитации товарищ Запевахин, как будто в рот воды набрал. Не произнес ни слова и сопровождавший столь высокую персону инструктор того же отдела, который был на голову выше своего шефа. Второй молчал потому, что был подчиненным, а почему молчал первый, было непонятно. И тогда Леонид Васильевич выпалил: «Запевахины – умные мужики, правильно я говорю?». «Да не дураки», – только и ответил, улыбаясь завотделом пропаганды.

Сватовство электрика

Местному электрику Борису Андреевичу было уже за 35, но жениться он не торопился. То ли запала ему в душу еще с детства услышанная от бабушки поговорка «Жениться – не в крапиву с…ть садиться», то ли еще по какой причине.

Убедившись, что на ферме по его линии все нормально, Борис заскочил в магазин купить хлеба и напоролся на Нину Алексеевну, женщину лет на 10 старше его и авторитетную. Она и завела с ним разговор: «Слушай, Боря, к брату Ивану приехала из Перми племянница. Она не замужем, поехали свататься». «Ну что вы, как можно», – начал было отбрыкиваться Борис. Но Нина Алексеевна наседала: «Да ты знаешь, наверное, ее. Она у нас бывала». Борис вспомнил, что прошлым летом возле совхозной столовой встретил племянницу Ивана Алексеевича. Она произвела на него более чем приятное впечатление, но на этом и расстались.

Так и не получив от хитрого электрика утвердительного ответа, Нина Алексеевна ушла домой. Купив три булки белого хлеба, Борис чуть было не ушел домой, как к магазину подкатил на своем вороном коне его друг Сережка Калымов. Они сбросились по рваному, взяли бутылку водки и, вернувшись на ферму, раздавили ее. Тогда Борис рассказал другу о предложении Нины. Тот, не задумываясь, брякнул: «Так в чем же дело?» и протянул другу руку.

Повернув оглобли, друзья запрыгнули в сани и поехали к дому Нины. Ее дом стоял недалеко, в метрах трехстах от магазина. Ждать Нину долго не пришлось. Она налила в лагун11 свежего деревенского пива, а в туес – кислушку, быстро оделась. На ходу посоветовала взять в магазине четыре бутылки водки, чтоб поставить по углам стола, как это водится при сватовстве, а для массовости и успешности операции еще прихватить одного – двух сватов.

Так и сделали. Загрузились и уселись, и свадебный кортеж тронулся в путь. Одолеть-то его, раз плюнуть – пять километров. Да и мороз был не сильный, градусов двадцать всего. Проезжая мимо фермы, лошадь сделала резкий поворот влево, по знакомой ей дороге, по которой ежедневно возила фураж на ферму. От неожиданности все свадебчане свалились в снег вместе с пивом, брагой и водкой. К счастью, бутылки не пострадали. Друг Сережка оказался на высоте своего положения. Не думая о себе, он крепко прижал к своей могучей груди сумку с водкой, а когда вылетел из саней, то продолжал путь уже на спине, думая только о том, как бы сберечь в целости и в сохранности доверенный ему товар.

Теперь уже каждый старался поближе сесть к извозчику. Только жених из-за своей скромности оказался сзади. Всем было весело, легко пелось. В первом же ложке, ближе к кладбищу, где лошадь разбежалась и резко рванула, удержались все, кроме жениха. Он и сам не понял, как оказался на дороге все с теми же тремя булками хлеба. «Не судьба», – подумал он, не зная, что делать, махнул рукой и с унылым видом почапал в домашнюю сторону. Повозка со свадебной компанией все дальше и дальше удалялась от него. Все глуше были слышны слова самой главной застольной песни: «Ты лети, лети мой конь, лети-торопися…»

И только проехав с километр, между кладбищем и Петушками (так называется местное урочище), сваты спохватились, что нет того, без кого там, куда они едут, делать нечего. Пришлось разворачивать оглобли. Оставшийся путь жених и сваты доехали без приключений.

Первой в дом к Ивану Алексеевичу вошла его сестра Нина Алексеевна – главная сваха, за ней сам жених, а потом уже вся остальная свита с лагуном, туесом и сумкой с водкой. Нина поздоровалась с братом, снохой, расцеловала племянницу. И когда жених увидел невесту, то понял, что промахнулся: то была племянница, но совсем другая. У этой и одна нога, как ему показалась, была короче, и нос длинноватый, и виду никакого. К тому же, заметно старше той. Он весь сжался, побледнел. Похмелье сразу вылетело из головы. Безусловно, невеста была в полном неведении и не знала как вести себя в подобных случаях.

И когда Нина Алексеевна повела разговор о цели их визита, невеста, как всякая уважающая себя дама, из этикета или по каким-либо иным соображениям, дала понять, что сначала надо познакомиться, а уж потом … Жених не упустил этот спасительный шанс и поддакнул невесте: «Да, да! Сначала надо познакомиться. Я завтра же приеду. В шесть утра буду как штык». Он хотел поправиться, мол, в шесть вечера, но счел целесообразным больше не открывать свой рот. Думал только об одном: поскорей бы отсюда смотаться. Но только ни завтра, ни послезавтра жених не появился, пока не узнал, что невеста, отгостив, уехала обратно в город.

12.02.2005

Два приколиста

Товарищ Шунь-Маньский многое в жизни испытал. Рано потеряв жену, от второй, причем далеко не красавицы, он часто слышал упреки. Но чувство юмора никогда не покидало его. Играя на гармошке, он поднимал дух компании. И там, где был Шунь, царили веселье и смех. Всякий прохожий улыбался, видя, как он едет на рыбалку на велосипеде, у которого переднее колесо было от детской коляски и в несколько раз меньше обычного заднего. Делал он всё не спеша, потому и приклеилось к нему это прозвище.

Поскольку он жил в многоквартирном доме на улице Герцена, то и огорода у него возле дома почти не было, а из живности была одна свинья. Когда же она опоросилась, то, не дожидаясь месяца, когда поросята подрастут, товарищ Шунь-Маньский с работы позвонил своему знакомому: «Слушай, Федя, купи у меня поросенка». И, не дав вымолвить слова последнему, продолжил: «Правда, продаю я его не по четыреста рублей как все, а по шестьсот. Потому что поросята у меня особой породы, до четырех метров вырастают». У знакомого отвисла челюсть: «Как… четыре метра?». «Очень просто, – продолжил товарищ Шунь-Маньский, – я задние ноги у поросенка бетонирую, корыто на 3–4 см каждый день отодвигаю от его рыла. Так он быстро вытягивается в росте».

«Ладно, я тебе завтра утром позвоню, с женой посоветуюсь», – сказал знакомый и положил трубку. Утром он действительно позвонил. «Ну как, берешь?», – ответив на приветствие, спросил товарищ Шунь-Маньский. «Нет, не беру. Мы с женой смерили нашу конюшню, у нее длина всего 3 метра, не влезет твой поросенок», – ответил знакомый и положил трубку.

11.02.2005

Когда же священник…

В конце рабочего дня в кабинете управляющего делами администрации района раздался телефонный звонок. Звонил новый священнослужитель местной церкви отец Алексий. Он просил управляющего делами при возможности подвезти его до Перми. Была большая необходимость побывать в епархии по делам церкви. Управляющий делами тут же ему предложил: «Мы завтра едем в Пермь. К пяти утра подходите к администрации».

К назначенному времени подошли все, кто собирался ехать: управделами Запевахин, заворг Афигеннов, заведующий отделом культуры Обалденнов и две дамы-представительницы музыкальной школы и библиотеки. Отец Алексий пришел раньше других минут на десять и занял в «буханке» заднее сиденье. И хотя в салоне было темно, водитель машины свет не включил. Тем не менее, это не помешало всем аккуратно разместиться.

Женщины оказались на редкость разговорчивыми. Им явно не хотелось спать, в отличие от мужчин, которые, не доехав до Кудымкара, мирно и дружно посапывали. Наши очаровательные спутницы сначала обсудили все домашние проблемы, а потом и проблемы культуры, поскольку их шеф храпел громче всех. Когда же о культуре говорить стало нечего, они взялись за вопросы районного Олимпа, изредка поглядывая на управляющего и его боевого заместителя, прозванного за цвет волос Чубайсом.

Путь был длинный. За четыре часа дороги дамы обсудили почти все районные и мировые проблемы, говорили без умолку, наперебой, взахлеб, как будто век не виделись, и не могли наговориться.

Подъезжая к Краснокамску и увидев строящуюся церковь, они с тем же азартом принялись обсуждать тему религии. Причем, не просто религии, а местной церкви. Сначала они помыли кости отцу Владимиру, первому со времен новых реформ настоятелю церкви. А мыть было за что. Такого несусветного пьяницу еще свет не видывал. Все ему припомнили: и как тот у начальника сельхозуправления после распития стучал кулаком и крестом по столу, и как сам, будучи изрядно выпившим, пьяного же парня благословлял, и как после его отъезда 40 пустых бутылок из-под водки в его доме нашли и прочее, и прочее.

Дошла очередь и до нового священника. Поскольку дело было в декабре, в салоне машины все также было темно, дамы не смогли в недремлющем человеке в черной одежде разглядеть отца Алексия. Да они и слыхом не слыхивали и предположить не могли, чтобы на УАЗике с ними мог ехать сам отец Алексий. Тем более что недавно он получил по наследству пусть не новую, но все же машину – иномарку. С нее- то они и начали драить священника. Потом они припомнили, как он женился. А женился он, как они считали, не так, как им хотелось. И что подолгу ведет службу, да так, что у старух ноги отнимаются. И что подорожную у него, сколько ни проси, не купишь.

Вот и знакомая Камская долина. Проснулись наши гвардейцы во главе с управляющим делами, зашевелились. Вот позади Камский мост. «Остановитесь здесь», – раздался с заднего сиденья чистый и приятный голос. Водитель включил свет.

Когда же священник в черной рясе, с крестом на груди пробирался к двери, дамы в ужасе вытаращили глаза, челюсти у них отвисли. Они не могли вымолвить и слова. Поблагодарив, священник вышел из машины и направился в сторону епархии. Дамы набросились на мужчин: «Ах вы, негодяи! Знали, что с нами едет поп и молчали». Мужики оправдывались, мол, спали. А если кто и не спал, то кто, кроме управляющего делами, знал о таком пассажире?

Больше отец Алексий управляющему делами не звонил, а добирался иными путями. Рад был и управделами – избавился от назойливых звонков служителя церкви.

Утешил

Витюшка, четырехлетний внук Галины Васильевны и Василия Николаевича родился и рос в городе. На лето, как обычно, отец привозил свое единственное творение в село, к своим родителям, которым было уже далеко за семьдесят. Поскольку Витюшка был единственным ребенком, то многое себе позволял, считая, что все планеты его вселенной должны вращаться вокруг него и в ту сторону, в которую он укажет.

Дедушка Василий относился к Витюшке с большой заботой, любовью и теплотой, на капризы внука старался не обращать внимания. Бабушка же, натура чувственная и эмоциональная, считала, что внука ко всему прочему надо еще и воспитывать и не все позволять. Она всякий раз пыталась наставить своего внука на путь истинный. Витюшке это не нравилось и потому у бабушки и внука по разным причинам часто возникали споры и раздоры. Они не проходили бесследно как для той, так и для другой стороны.

Был конец августа, и отец должен был увезти сынишку обратно в город. Вот тогда-то и наступила развязка. Наводя по обыкновению к приезду сына особую чистоту и порядок, Галина Васильевна взяла тряпку, ведро с водой и стала усердно мыть пол. Витюшка понял, что настал момент, когда он может сравнять с бабушкой счеты. Он тихонечко, словно кошка, подошел к печи, взял стоящую там кочергу. Она представляла собой не что иное, как полутораметровый загнутый на конце металлический прут, толщиною в три Витюшкиных пальца. Глядя на работавшую в наклонном положении бабушку, маленький разбойник нанес ей сокрушительный удар по мягкому месту. От неожиданности и сильного удара железной клюкой бабушка вскрикнула. Витюшка с невозмутимым видом стоял перед ней с огромной кочергой в руке, будто рыцарь на турнире.

Ничего тогда Витюшка за это не получил ни от бабушки, ни от деда. Но когда стал собираться с отцом в город, бабушка о своей обиде ему все же напомнила: «Раз ты, Витя, кочергой меня колотишь, то к нам больше не приезжай». Но Витюшка тут же утешил ее: «Бабушка, ты не расстраивайся. Тебя я больше бить не буду, а дедушку буду».

04.01.2007

Новые туфли

Василий Николаевич – во всех отношениях прекрасный человек. К тому же он слыл величайшим охотником. Была у него еще одна маленькая страсть: как говорят, не любил выпить. Пьяницей он не был, нет, боже упаси, но по случаю получения пенсии порой на неделю уходил в аут.

В очередной раз, а это было в начале июля 2003 года, Василий Николаевич, получив в банке свою пенсию, решил это дело обмыть. Путь к другу «Генералу» Басову Борису проходил как раз через магазинчик его однофамильца Сергея Иванова. И это было вдвойне приятно. Как он любил всегда повторять, на Ивановых вся Русь держится. Тем более что командиром полка, где он в 50-е годы служил в Алма-Ате и был первым в полку отличным пулеметчиком, был полковник Иванов.

Итак, наш герой, надев на плечи свой неизменный коричневый плащ, а на голову – не менее преданную в таких случаях тоже коричневую шляпу, влез в новые, как он считает, туфли и решительно направился отметить пенсию к небезызвестному другу.

К рекламе он относится весьма скептически, но решил, что будет правильно, если он возьмет не правильное пиво, а «Толстяка». Вдвоем с двухлитровым «Толстяком» Василий Николаевич через несколько минут также решительно стучал в дверь Генерала. Генералу, безусловно, было ниже его достоинства открывать дверь, а потому ее легким движением руки открыла вышедшая на крыльцо жена Басова Анна Кондратьевна, приветливая и словоохотливая женщина.

Поскольку Иванов и до того изрядно крякнул пива, принесенное им и распитое на троих было достаточно для того, чтоб забыть о времени и пространстве. Все было бы действительно прекрасно, если б не долгожданный дождик, который как неожиданно начался, так и неожиданно кончился. Это было ему сигналом, что пора «на седала». Он не забыл поблагодарить своих друзей за гостеприимство и надеть шляпу, в отличие от своего единственного зятя, посеявшего только за одно лето три шляпы, и попросил у Генерала, чтоб дойти до дома, что-то вроде хромовых сапог, дабы не обвозюкать в грязи любимые новые туфли.

На следующий день Василий Николаевич, как всегда, проснулся рано утром. Затопив русскую печь и накормив свинью Люську, он собрался сбегать по известному только ему адресочку, чтобы подлечить немного побаливающую головку. И каково было его удивление, когда в сенях вместо милых его сердцу новых туфлей стояли, точно навытяжку, чьи-то грязные резиновые сапоги. Мысль «А где же новые туфли?» словно буравчиком сверлила его мозг и не давала покоя. Он обшарил все углы, побывал в кладовке, сбегал в гараж, баню, дровяник, заглянул под обе кровати – туфлей нигде не было. «Может быть, жена знает?», – подумал он и стал бесцеремонно будить Галину Васильевну. «Галя, – виновато-тихим голосом произнес он, – ты не видела мои новые туфли?». «Нет», – слегка зевнув и открыв глаза, ответила она.

Василий Николаевич, несмотря на ранний час, не преминул позвонить своей дочери и доложить ей о случившейся пропаже, так как именно она три года назад по его настоятельной просьбе купила эти туфли на рынке в Юрле. Он предупредил ее, что если туфли не найдутся, ей придется покупать новые.

Обеспокоенная тайным исчезновением туфель, супруга Галина Васильевна встала раньше обычного, около восьми часов. При мысли, что туфли подменили, память у обоих начисто отшибло. Конечно, о вылазке на трехсотметровку к Басову Галина Васильевна могла не знать, а он никак не мог об этом вспомнить. «Так кто же мог украсть туфли?», – лихорадочно соображали супруги Ивановы. В тот день, накануне, кроме бомжа Володи Синего у них никто не был, это они знали точно. Он был в шляпе сомнительного качества и выгоревшей на солнце фуфайке, хотя было тепло, с рюкзаком за плечами и с палкой в руке. Они ему дали хлеб, лук, что-то еще, – как давали ему всякий раз, когда он приходил к ним просить милостыню. Но что было у него на ногах, вспомнить не смогли. «Вот и делай людям добро», – только и вырвалось у них вместе из груди.

И тут в дверь постучал спешивший на службу и увидевший валившие над крышей дома клубы дыма участковый милиционер. Супруги блюстителю порядка наперебой начали сетовать на постигшую их неприятность, однако ответ его был краток: «Пишите заявление». Но имевший за плечами горький опыт обращения в милицию по поводу ограбления квартиры, Иванов решил действовать, как всегда, самостоятельно и решительно.

До дома, где жил Володя Синий, было далековато, целых четыре километра. И если для величайшего охотника это было обычной прогулкой, то для его спутницы жизни представляло определенные трудности; и, тем не менее, она не могла оставить своего мужа в беде. Супруги дружно церемониальным маршем двинулись в поселок Кирпичный. Четырех-километровый марш они преодолевали около двух часов, поскольку попадали всюду знакомые, каждому надо было высказать о своей беде, передать свое возмущение, кроме того, уточнить адрес, где проживал негодяй бомж. Не сразу они нашли дом Синего. А когда с ведрами воды появился сам хозяин дома, супруги грудью преградили ему дорогу: «А ну, сознавайся! Ты спер туфли?». «Да разве я могу себе такое позволить, когда вы делаете мне добро? Да и хожу я в галошах», – отнекивался Володя. «Значит, не признаешься, – наседал Иванов, – тогда будем делать обыск». В доме Синего он перевернул все, – в ящиках, сундуках, на бане, на чердаке, под домом, – но туфли не нашел. К поискам пропавших туфлей подключилась жена Иванова. Все напрасно.

Усталые, крайне огорченные, к обеду супруги возвратились к себе домой. С горя Василий Николаевич заквасил. Второй день также не дал никаких результатов. С кем бы ни делился своей потерей великий охотник, все выражали сочувствие и сострадание, но помочь ему ничем не могли.

На третий день наш страдалец Иванов решил навестить своих внуков и поделиться еще с ними своей бедой. И здесь он встретил полное понимание. И только единственные и, в общем-то, близкие люди – Басовы не знали о случившемся. «Дай-ка позвоню им», – подумал Николаевич и попросил внучку Галинку набрать их номер. Но когда он начал изливать друзьям свое горе, а трубку взяла Кондратьевна, то его чуть «не хватил кондратий», услышав в ответ: «А у нас чьи туфли, разве не твои?». Это было похожим на удар обухом по голове, на удар огромной силы молнии. И тут он все вспомнил. Наконец-то нашлись его туфли! Обескураженный и сконфуженный ситуацией, он радовался находке, и радости его не было предела.

13.08.2003

Свадебный костюм

Гриша и Света жили в одной деревне и знали друг друга с раннего детства. И дома их находились недалеко друг от друга: у нее на северном склоне оврага, а у него на южном. Он был красивого телосложения и заметно выше ее ростом. Но главное, что отличало его от других деревенских парней, – это неиссякаемое чувство юмора и такая же редко исчезающая приятная сверкающая улыбка на его лице. Её же отличала та неброская, но необычайная красота, которая свойственна лишь сельским девушкам. Веяло от неё нежностью и теплотой.

Когда Светлана подросла, расцвела и повзрослела, Григорий без памяти влюбился в неё. И она ему ответила взаимностью. Однажды вечером, гуляя вдоль берега реки, Григорий сделал Светлане предложение. Она не отвергла его. Принца она не искала. Вскоре выпал снег. Он не стал долго ждать, в очередную получку купил себе в райпо свадебный костюм и прямо с дороги свернул не к себе домой, а к своей ненаглядной. Вновь купленный костюм он показал невесте, она одобрила покупку, вышла за ограду проводить Григория. Чтобы освободить руки от мешавшего костюма, жених положил его на бетонный пасынок электрического столба, стоявшего возле ее дома. Он не беспокоился, что костюм может извозиться, ибо продавец аккуратно завернула его в плотную белую бумагу, перевязав сверток крест-накрест шпагатом.

Молодые долго гуляли по тихим безлюдным улицам родной деревни, не замечая ни времени, ни пространства. И темы для разговоров не надо было искать – слова приходили сами собой, поскольку взаимное чувство любви и заботы о предстоящей свадьбе переполняло их. Сначала она проводила его до дома, потом он ее. Затем она его, а потом снова он её… и так до самого позднего вечера.

Про свой костюм Григорий вспомнил только через два дня. И то лишь тогда, когда мать, которой он похвастался своей покупкой, попросила показать костюм. Он, как ни в чем не бывало, стал искать его у себя дома. Везде переискал, напрасно. Не нашел он свой костюм и в старой избе. На помощь жениху-бедолаге пришла его мать, которой он рассказал о своей беде. В тот же вечер будущая свекровь пришла в дом к Светлане, стала спрашивать про свадебный костюм. Света была крайне удивлена пропажей, начав лихорадочно вспоминать и восстанавливать события того памятного вечера. И тут она вспомнила, что Гриша положил костюм на пасынок столба, но вот взял ли он его оттуда, она припомнить не могла. Будущие свекровь и сноха стремглав, с замиранием в сердце выбежали на улицу и были приятно удивлены: сверток со свадебным костюмом, заваленный снегом, лежал на бетонном пасынке, целый и невредимый. Хоть и проходили мимо его люди, но никто не обратил на него внимания. Да тогда и времена-то были другие.

Октябрь 2005 

Сюрприз

Шумно отгремела свадьба Григория и Светланы, как в сказке прошел медовый месяц. Но невесте нелегко было привыкнуть к новому дому, а поэтому она каждый день забегала, хоть на минутку, к папе и маме. Перегоревшая лампочка на том самом электрическом столбе возле их дома, не давала зятю покоя. Ему хотелось тестю и теще, а в особенности молодой жене сделать приятное. Мысль заменить эту лампочку на новую не давала покоя. Специальных когтей у него, конечно, не было, да и из Юрлы тащить их, если даже договоришься с кем-либо из электриков или связистов, дело непростое, хоть и не хитрое.

Григорий вспомнил, как в детстве ребята, сделав из стальной мягкой проволоки приспособление для лазания по столбам, легко взбирались на них, и решился. Приспособление было очень простым. Петля для столба и петля для одной ноги и точно такое же устройство для другой ноги. Вот и готово все для преподнесения сюрприза. До половины столба молодой человек поднялся без труда, а когда глянул вверх, то ужаснулся: столб, по которому он поднимался, плавно, но стремительно падал вниз.

Это уже потом, когда отцепившись руками от столба, чтобы вместе с ним не рухнуть на землю, и повиснув вниз головой (а времени для размышлений было вполне достаточно), он понял, что это не столб падал, а по небу быстро и низко плыли облака.

На улице никого не было. Долго ли коротко ли висел Григорий на столбе вниз головой, но почувствовал, как глаза его заплывают красной пеленой. Тогда он, что было мочи, закричал: «Папка, выручай». В это время тесть Григория Николай Петрович сидел у окна и готовил дратву для подшивки валенок. Услышав душераздирающий вопль о спасении и, выглянув в окно, Николай Петрович обомлел: зять его, повиснув на столбе вверх ногами, исполнял какой-то акробатический этюд. Тесть быстро выскочил на улицу.

«Какая нечистая сила тебя туда занесла? Что ты там делаешь?» – суетясь вокруг столба, вопрошал Николай Петрович. Как бывший солдат, не растерявшись в нестандартной ситуации, он тут же вытащил из огорода длинную сухую жердь, и тупым ее концом стал толкать зятя в спину, приподнимая его туловище. Ему стоило огромных усилий, чтобы такого могутного парня поднять из состояния вниз головой в обычное положение. Бедному Грише оставалось только спуститься вниз на землю и забыть о сюрпризе.

12.10.2006 

Шалун

В двухквартирном доме № 11 на улице Ленина через стенку жили ребятишки – Андрюша с Леной и Сережа. Андрюше и Сереже было годиков по пять, а Лена была на полтора года моложе их. И она, как хвостик, всегда бегала за своим братом.

В один из воскресных зимних дней, когда не надо идти в детский сад, детишки встали на лыжи и стали кататься по огороду. Но случилось так, что Сережа нечаянно острием лыжных палок поранил Андрюшу в щеку. Андрюша вернулся домой в слезах, расстроенный и сердитый. Мама, как могла, успокаивала сына, смазав ранку йодом, на слова сына: «Сережа – дурак!», – она сделала поправку: «Сережа не дурак, а шалун!».

Через неделю, когда Андрюша и Лена играли на веранде, мимо их дома проходил Акакий Павлович – руководитель организации, где работал их отец. Он не только не жаловал последнего за его прямолинейность и невыдержанность, но как-то даже тому предложил написать заявление по собственному желанию. Отец Андрея и Лены такого желания не имел, но своими переживаниями с женой, безусловно, делился. А имеющие уши их дети, Лена и Андрей, хоть и виду не подавали, но мотали на ус.

И когда Акакий Павлович, отмеривая размашистыми шагами улицу, удалился на несколько метров от их дома, Андрюша сжал кулачки и с гневом произнес: «Дядя Акакий – дурак!». Сестренка Лена поправила его, дернув за рукав: «Дядя Акакий не дурак, а шалун!».

Левак

Колька работал в совхозе шофером. Как в походке, так и в характере его чувствовалась прямота и какое-то особенное деревенское величие. Правда, был он порой, даже очень вспыльчив. Тогда лучше под руку ему не попадайся. Совхозное начальство за это его недолюбливало, а когда на бригадном собрании перед самым посевом он выступил с очередной порцией критики, нашло повод пересадить его с грузового транспорта на гужевой. Мол, меньше трясет. Понятно, не столько его, сколько их.

Прозвище «Левак» прильнуло к нему с давних времен, с тех пор, как он после армии устроился в грузовое автотранспортное предприятие в столице округа, и, отправляясь в дальние рейсы, брал с пассажиров «левацкие». На прозвище он не обижался, потому что у других они были похлеще и трактовал его по-своему: дескать, придерживается левоцентристских взглядов. Еще в школе, в десятом классе, на уроке обществознания, когда речь зашла о построении коммунизма в нашей стране, он высказал еретическую по тем временам мысль: «А коммунизм-то ведь не построить». Тогда учитель истории, фронтовик, человек с юмором, ему ответил: «Правильно, товарищ Коля…» и сделал многозначительную паузу. Когда Колька, довольный своим острым вопросом и тупым ответом на вопрос, весь расцвел и стал взирать на товарищей по классу, учитель продолжил: «С такими, как ты, коммунизм не построишь». Колька долго не мог прийти в себя после этого удара.

На лошадке он стал зарабатывать значительно меньше, что заметно сказывалось на его семейном бюджете. Но когда наступила уборочная страда, то же совхозное начальство шло к нему на поклон, и он садился за штурвал комбайна. Не набивал себе цену, не ломался, как некоторые. В передовиках он не ходил, но и в отстающих не был. За сезон намолоты получал неплохие, а по труду и вознаграждение: деньгами и натурой. Без малого санный воз овса, ржи, ячменя, пшеницы. Зерно он тут же, прямо с саней, продавал соседям. Те везли его на мельницу, делали бражно, а потом брагу.

Брагу Колька любил, особенно такую, что делала Настя Федоришкина, моренку. Выпьешь кружки две-три и можешь на работу не ходить: сыт, пьян и нос в табаке.

И вот настали горбачевские времена. В газетах, по радио, телевидению одни разговоры: о перестройке. Как перестраиваться, никто, даже сам автор перестройки, толком не знал. Из газет и журналов типа «Огонек» Колька узнал, что Павлик Морозов не тот, каким был на самом деле. Да и другие герои прошлого тоже не те. Порой ему приходила в голову мысль: а сам-то я кто? Когда на известном Октябрьском Пленуме ЦК одного пламенного оратора на руках вынесли из зала, последний стал его кумиром. Не важно, о чем он говорил, главное, его кровно обидели. Девиз же Кольки был: «В бой за обиженных! В бой за униженных!».

На каждый выходной в деревню к своей матери (она жила через дорогу от Кольки) приезжал его друг детства Толька, инструктор райкома партии. Умеющему красиво говорить, но неискушенному в делах практических, Колька всякий раз помогал, когда тот звал его на помощь. Колька отличался не просто сметкой, умением все делать, но и солидной силой. Потому у него все легко и ловко, главное, надежно, получалось.

Колька считал себя истинным представителем рабочего класса, даже не крестьянства, и имел слабость всякий раз, как встретится с другом детства, наступить ему на мозоль. Дискуссию партработнику навязывал он и, как правило, начинал свой поединок словами: «Я же говорил еще в десятом классе, что коммунизм мы не построим». Заканчивал он эту дуэль словами: «Вас коммунистов, надо расстреливать». Если первые слова в душе бравого инструктора вызывали улыбку, то от последних слов ему было вовсе не смешно.

Чем больше в средствах массовой информации говорили о гласности и перестройке, тем меньше в магазинах становилось товаров первой и иной необходимости, тем больше поля зарастали лесом, прозванным в народе «горбачевской рожью», а фермы пустели одна за другой.

Дело дошло до банкротства совхоза, в котором Колька работал. Единственное, что досталось ему за многолетние труды, это толстостенная трехкубовая железная бочка, которую Колька все же сумел продать другу детства под емкость для воды.

К тому времени запасы овсяной муки, приобретенной у Кольки, в ларях у совхозников иссякли, все чаще они в будни и к праздникам делали не кислушку, а покупали в магазине порошок «Инвайт» и разводили его с водой. Прежде розовощекие от браги, веселые и удалые, деревенские мужики и бабы превратились в бледнолицых, угрюмых и озлобленных. «Долго еще будете меня вспоминать», – говорил Колька с ехидной улыбкой на лице. Кстати, лицо его тоже изменилось. Стало каким-то продолговатым и пепельного цвета. Во взглядах его на жизнь тоже произошли изменения, причем в противоположном направлении, что отчетливо выразилось, когда к ним в деревню приехал перекупщик мяса из областного центра.

Колька только вчера вместе с сыновьями заколол быка-лоншака12 и хотел часть мяса оставить себе, а другую часть продать, чтоб получить деньги для обучения детей, на одежду и другие нужды. Тем более что времена настали такие, что по полгода и более не видели живых денег.

Он лежал на диване и смотрел телевизор, когда на дороге против его дома остановилась иномарка черного цвета. Колька встал, выглянул в окно. К калитке его дома приближался мужчина средних лет, среднего роста, в спортивном костюме. Колька вышел из дома, на приветствие незнакомца ответил сухим «Здравствуйте». «Как живете, мужики?» – улыбаясь и стараясь войти в расположение, начал издалека приезжий. «Живем – хлеб жуем», – поговоркой ответил Колька. О чем еще спросить, горожанин не знал, потому выпалил напрямик: «Слушай, мужик! Продай мясо». Отношение Кольки к тем, кто, пользуясь тяжелым финансовым положением в деревне, за бесценок у селян скупает мясо и втридорога продает, было более чем негативным. Он мог сказать, что мяса нет, хотя следы крови на снегу перед двором были хорошо видны с дороги. Вместо этого он начал: «Во-первых, господин купец первой гильдии, мужиков перевели еще в 30-х годах во время коллективизации. Во-вторых, ты за кого нынче на президентских выборах голосовал?»

За Ельцина.

Вот у него и проси.

Видя, что покупатель от неожиданности растерялся, Колька пошел в наступление. «Кто говорил:т«Возродим Россию!», «Вернем долги деревне! На рельсы лягу, но не допущу роста цен?» На рельсах, поди, все еще лежит. Проезжал возле станции Менделеево, не видел?» Перекупщик из города молчал. Такого поворота, такой отповеди от простого деревенского мужика горожанин не ожидал. Махнув рукой, он еле слышно произнес: «А ну, вас …», сел в машину и ударил по газам.

6–11 ноября 2011

Не поддадимся

Сноха Анны Андреевны Анастасия подметала мост, когда к их дому незаметно подошла незнакомая женщина лет 45–50. Поздоровавшись, женщина спросила: «Можно с Вами побеседовать?»

По какому вопросу? – задала ей встречный вопрос Анастасия.

По выборам в Государственную Думу. Я являюсь агитатором от Каданева, – не дождавшись встречного вопроса, пояснила незнакомка.

Вы знаете, я здесь не живу. Может быть, Вы побеседуете с хозяйкой этого дома? Только говорите громче. Она плохо слышит, – приглашая женщину зайти в избу, сказала Анастасия.

Дверь сильно скрипнула, но хозяйка, сидевшая за столом лицом к окну и читавшая газету, не шелохнулась. «Здравствуйте!» – улыбаясь, громко крикнула женщина-агитатор. Хозяйка отложила в сторону газету (это был последний номер газеты «Сельская жизнь»), сняла очки и обернулась. «Здравствуйте, проходите, садитесь» – сказал Анна Андреевна. Женщина села на стул, стоящий рядом со столом и начала диалог: «В декабре будут выборы депутатов Государственной Думы. Я хотела бы с Вами побеседовать и задать несколько вопросов». «Слушаю», – откладывая в сторону газету, произнесла хозяйка и стала внимательно изучать незваную гостью. Та, в свою очередь, также пристально уставилась на Анну Андреевну. Она прикинула: на вид лет 80–85, живой взгляд, натруженные морщинистые руки и очень худая, сутулая, значит, жизнь ее была не из легких.

Я хотела бы узнать, как Вы относитесь к Борису Николаевичу?

Говорите громче, я плохо слышу.

Как Вы относитесь к Ельцину? – еще более громко, подавшись вперед телом, повторила свой вопрос женщина. В этот момент лицо старушки резко изменилось, из спокойного и любознательного превратилась в злое и пугающее. «Как я отношусь? А Вы видели разрушенные фермы, заросшие лесом поля? Люди остались без куска хлеба».

Но, это же местная власть в Ваших бедах виновата. Причем тут Ельцин?, – пыталась возразить старушке агитатор от кандидата в депутаты Госдумы. Анну Андреевну удивило то, что в развале сельского хозяйства района она обвинила действующего главу района. На что она ответила: «Его я хорошо знаю, он мой земляк. Совхозы и колхозы развалились до него. И началось с тех самых указов Президента. Директора совхозов стали приватизировать себе автомашины, дома, а рядовые рабочие потащили домой колеса от сельхозмашин, электродвигатели с зернотоков и ферм». Получив очередной контрудар, женщина-агитатор решила приблизиться к главной теме разговора, что было целью ее агитационной работы.

Ну, а как Вы относитесь к Каданеву?

Бандитам – не поддадимся! – твердо и резко отпарировала хозяйка дома. Женщина-агитатор ожидала от старушки любого ответа, но не такого. С застывшей на лице улыбкой она встала из-за стола, поблагодарила хозяйку за «приятную беседу» и направилась к двери. «Извините», – она обратилась к сидевшей на западне Анастасии: «Ваша мать, случайно, не работала в райкоме партии?». «Она никогда и в партии-то не состояла. Это простая сельская учительница», – ответила присутствовавшая при их разговоре сноха Анастасия.

У вас все так рассуждают?

Наверное, ведь в деревне живут ее ученики.

Тогда мне здесь делать нечего.

Март 2012

1 Зарод – стог сена.

2 По́мочь – пособие, подспорье, подмога.

3 Вожгаться – возиться, трудиться.

4 Заборка – перегородка в избе.

5 Павжна – обед.

6 Обрат – продукт переработки молока.

7 Мережа – рыболовная сеть для ловли средней и крупной рыбы.

8 Ботать – загонять рыбу в сети при помощи шеста.

9 По-некошному – т.е. страшно, недобро.

10 Бредежок – уменьш. к бредень – небольшой невод, которым ловят рыбу.

11 Лагун – деревянный сосуд для хранения и транспортировки жидкостей.

12 Лоншак – годовалое животное.

купить билет